Охотничьи литературные страницы.

[Гость Панкор]

Медведь.

Михаил Михайлович Пришвин (1873—1954)

Многие думают, будто пойти только в лес, где много медведей, и так они вот и набросятся, и съедят тебя, и останутся от козлика ножки да рожки. Такая это неправда!

Медведи, как и всякий зверь, ходят по лесу с великой осторожностью а, зачуяв человека, так удирают от него, что не только всего зверя, а не увидишь даже и мелькнувшего хвостика.

Однажды на севере мне указали место, где много медведей. Это место было в верховьях реки Коды, впадающей в Пинегу, Убивать медведя мне вовсе не хотелось, и охотиться за ним было не время: охотятся зимой, я же пришёл на Коду ранней весной, когда медведи уже вышли из берлог.

Мне очень хотелось застать медведя за едой, где-нибудь на полянке, или на рыбной ловле на берегу реки, или на отдыхе. Имея на всякий случай оружие, я старался ходить по лесу так же осторожно, как звери, затаивался возле тёплых следов; не раз мне казалось, будто мне даже и пахло медведем... Но самого медведя, сколько я ни ходил, встретить мне и тот раз так и не удалось.

Случилось, наконец, терпение моё кончилось, и время пришло мне уезжать. Я направился к тому месту, где была у меня спрятана лодка и продовольствие. Вдруг вижу: большая еловая лапка передо мной дрогнула и закачалась сама. «Зверушка какая-нибудь», — подумал я.

Забрав свои мешки, сел я в лодку и поплыл. А как раз против места, где я сел в лодку, на том берегу, очень крутом и высоком, в маленькой избушке жил один промысловый охотник. Через какой-нибудь час или два этот охотник поехал на своей лодке вниз по Коде, нагнал меня и застал в той избушке на полпути, где все останавливаются.

Он-то вот и рассказал мне, что со своего берега видел медведя, как он вымахнул из тайги как раз против того места, откуда я вышел к своей лодке. Тут-то вот я и вспомнил, как при полном безветрии закачались впереди меня еловые лапки.

Досадно мне стало на себя, что я подшумел медведя. Но охотник мне ещё рассказал, что медведь не только ускользнул от моего глаза, но ещё и надо мной посмеялся... Он, оказывается, очень недалеко от меня отбежал, спрятался за выворотень и оттуда, стоя на задних лапах, наблюдал меня: и как я вышел из леса, и как садился в лодку и поплыл. А после, когда я для него закрылся, влез на дерево и долго следил за мной, как я спускаюсь по Коде.

— Так долго, — сказал охотник, — что мне надоело смотреть и я ушёл чай пить в избушку.

Досадно мне было, что медведь надо мной посмеялся. Но ещё досадней бывает, когда болтуны разные пугают детей лесными зверями и так представляют их, что покажись будто бы только в лес без оружия — и они оставят от тебя только рожки да ножки.

Медведи. В сокращении.

Тигрик облаял берлогу в одном из самых медвежьих углов бывшей Олонецкой губернии, в Каргопольском уезде, в тринадцатом квартале Нименской дачи, недалеко от села Завондошье. Павел Васильевич Григорьев, крестьянин и полупромышленник, легким свистом отозвал Тигрика, продвинулся на лыжах очень осторожно, в чаще и на полянке с очень редкими тонкими елками привычным глазом под выворотнем, защищающим лежку медведя от северного ветра, заметил довольно большое, величиной в хороший блин, чело берлоги. Знакомый с повадкой медведей и, как северный житель, спокойный характером, Павел, чтобы совершенно увериться, прошел возле самой берлоги: зверь не встанет, если проходить не задерживаясь. Глаз не обманул его. Продушина в снегу была от теплого дыхания. Зверь был у себя. После того охотник обошел берлогу, время от времени отмечая эту свою лыжницу чирканьем пальцем по снегу. По этому кругу он будет время от времени проверять, не подшумел ли кто‑нибудь зверя, нет ли на нем выходных медвежьих следов. А чтобы сбить охотников за чужими берлогами и озорников, рядом с замеченным он сделал несколько ложных кругов.

Через несколько дней после этого события Тигрик облаял и второго медведя в семнадцатом квартале той же Нименской дачи. В этот раз полянка была сзади выворотня, защищающего лежку от северного ветра, зверь лежал головой на восток, глядел на свою пяту и частый ельник. Окладчик продвигался из этого крепкого места и чуть не наехал на открыто лежащего зверя. В самый последний миг он сделал отворот и прошел, не взбудив, всего в трех шагах. Случилось вскоре во время проверки круга недалеко он нашел вторую покинутую лежку того же самого зверя и по размеру ее догадался, что зверь был очень большой.

* * * * * * * *

Вот показалась поляна с редкими елками. Окладчик остановился и показал.

Дело его кончено.

Теперь, если зверь выскочит и уйдет, я плачу ему за берлогу. Он достиг своего. Я выступаю. Он отходит назад. Я продвигаюсь, куда мне показано. Крестный слева меня обгоняет Грек справа. Впереди группа елочек, между ними виднеется выворотень, под ним в сугробе темнеет дырка величиною в шапку, и это значит чело.

Вдруг забота: начинают зябнуть пальцы от нечаянного прикосновения к стали стволов, и погреть невозможно, каждое мгновенье зверь может выскочить. В двадцати шагах короткое совещание шепотом: Грек идет вправо в обход берлоги, на случай если у медведя есть выход назад. Крестный становится влево, стреляет, если я промахнусь или задену и раненый бросится в атаку.

Вот я теперь один против чела. Требуется сойти с лыж и обмять себе место. Погружаюсь в снег выше пояса. Чело берлоги исчезло. Как же теперь быть? Об этом нигде не написано, и никто мне об этом не говорил. Я в плену. Медведь сейчас уйдет, и я его не увижу. А Крестный устроился высоко и шепотом велит мне продвигаться до елочек. Как так, елочки же в семи‑восьми шагах от чела! Но я слушаюсь и лезу туда. Вот миновал их. Гляжу на старшего. Он кивнул головой. Нога сама обминает снег, выходит ступенька, потом другая, третья, показывается близко чело и то рыжеватое, что издали очень смущало, теперь уже не медведь, а внутренняя сторона выворотня. Я утвердился, свободен. Кто меня научил?

Что там делалось сзади, я не знал и вовсе даже забыл о фотографе и его лестнице. Все события впереди, и они совершаются и беспрерывно нарастают. Грек растерялся и не понимает задачи беречь зад берлоги. Крестный выходит из себя, покрывается белыми и красными пятнами. Машет руками, громко шепчет. Грек понял, подался и вот.

Как ясно теперь мне и понятно, что борьба в себе свободного, гордого человека с трусом необходима, без труса нет испытания.

Уговаривать себя так же невозможно, как остановить сердце, а оно колотится все сильней и сильней. Кажется, немного еще, и оно разорвется, но вдруг черта, за которой нет больше борьбы, и трус исчезает: все кончено, я механизм, работающий с точностью стальной пружины в часах.

Такой чертой было ясное и довольно громкое слово Крестного:

– Лезет!

Что‑то зашевелилось на рыжем. Я ждал, и мушка стояла на этом неколебимо. Стали показываться и нарастать медлительно, верно и неизбежно уши, такие же, как в зоопарке, и линия шерсточки между ушами, а мне нужна линия между глазами, и до этого, если так будет расти, очень долго. Все было, как если смотреть на восход луны и метиться мушкой.

Неужели всему этому огромному и спокойному времени мерой была одна наша секунда? Когда в промежуток этого необыкновенного времени сзади меня послышался голос, мне казалось, это было из какого‑то давно забытого мира, где крошечные люди кишат, как в муравейнике. А это был голос фотографа с лестницы Крестному:

– Станьте немного левее!

Необыкновенно было, что воспитанный и утонченно‑вежливый Крестный чисто по‑мужицки ответил:

– Поди к чертовой матери!

Как раз в это время и показалась нужная долгожданная линия между глазами, такая же, как в зоопарке. Сердце мое остановилось при задержанном дыхании, весь ум, воля, чувства, вся душа моя перешла в указательный палец на спуске, и он сам, как тигр, сделал свое роковое движение.

Вероятно, это было в момент, когда медведь, медленно развертываясь от спячки, устанавливается для своего быстрого прыжка из берлоги. После выстрела он показался мне весь с лапами, брюхом, запрокинулся назад и уехал в берлогу.

Все кончилось, и зима вдруг процвела. Как тепло и прекрасно! Бывает ли на свете такое чудесное лето?

Медведя выволокли. Он был не очень большой. Но не все ли равно? Крестный обнимает и поздравляет с первой берлогой. Грек подходит сияющий. Крестный просит прощения у фотографа. Он оказался мужественным совсем около, сзади меня безоружный стоял на лестнице. Мы все теперь хотим ему услужить. И он пользуется. Повертывает нас направо, налево, то заставит согнуться, то прицелиться. Мнет нас, как разогретый податливый воск, и мы все ничего. Ему остается снять отдельно берлогу, а для этого ему надо срубить одну елочку. Как! Ту самую елочку, из‑за которой медведь, может быть, и выбрал себе место под этим выворотнем! Ту самую елочку, что маячила мне, когда я к ней приближался в глубоком снегу и совершался суд надо мной – быть мне дальше охотником или не быть!

– Не надо! – сказали мы все.

И не дали рубить эту елочку.

*

Мы теперь продвигаемся на лыжах в новом порядке: впереди, как и вчера, конечно, окладчик, за ним Грек, хозяин берлоги, потом Крестный, а вслед за мной мальчики Павла несут: один лестницу для фотографа, другой веревку для будущего нашего медведя. Сегодня, не стесненный тяжкой обязанностью, я заметил на одной мачтовой ели, на самой вершине, обыкновенные еловые шишки светились в лучах яркого солнца, как золотые шары, и над ними на последнем пальце ели во всей красе лазури весны света какая‑то птичка сидела. А следы в этой глуши только рысьи: медведь и рысь, это как‑то вместе выходит, и, очень возможно, звери эти сознательно ищут друг друга.

Вдруг окладчик сделал знак всем остановиться. Лицо его очень встревожено.

Не ушел ли медведь?

Скрывается в чаще и появляется. Продвигаемся дальше, но неуверенно. От одного к другому слух добежал до меня: окладчик круг потерял. Вероятно, поземок замел его чирканья пальцами по снегу, и теперь среди ложных кругов он не может найти свой настоящий оклад. Нам казалось, до медведя еще далеко. Ружья были замкнуты предохранителями, но мы все ошиблись, окладчик потерял не круг, а берлогу, мы же были в кругу.

Из частого ельника мы продвинулись к поляне. Вышел Павел, за ним вышел Грек и потом Крестный, все они трое в нескольких шагах друг от друга двигались уже на поляне. Мне оставалось пройти в трех шагах от двух стоящих рядом значительных елок. Я даже заметил сзади них стену выворотня, мне бы только опустить глаза чуть‑чуть пониже, и я увидал бы. Но все трое охотников прошли, никто почему‑то не опустил глаза вниз. И мы все бы непременно прошли.

На поляне стояло сухое желтое дерево без вершины. Последняя моя мысль в обыкновенном моем состоянии была: «Как странно, что окладчик по этому сухому, такому заметному дереву не может узнать свой круг». И как раз в этот самый момент Павел узнал и сделал знак нам остановиться. Мы поняли, – это он свой круг узнал, а он искал берлогу; вероятно, думал, что все мы давно готовы, и вдруг, узнав точно место берлоги, показал на меня. Настолько было неважно нам, что Павел узнал свой круг, что Крестный даже и не обернулся и не посмотрел в мою сторону. Я же, увидав знаки Павла, остановился. Идущий вслед за мной мальчик с лестницей принужден был тоже остановиться. И в тот момент, как мы остановились, я услыхал сзади себя тревожный шепот мальчика с лестницей:

– Дяденька, дяденька!..

Мы потом смерили тот выворотень ровно в трех шагах от меня.

Я услышал рев где‑то под собой в снегу. Рев этот был взрывами два раза и выражал собою то самое, что я видел вчера своими глазами, когда внутри темной дырки под выворотнем что‑то зашевелилось и медленно стало принимать форму лесной головы. Я сбросился с лыж и утонул. Но ружье мгновенно стало к плечу, и глаз мой увидел не открыто, а с планки ружья через мушку не совсем то, что видят открыто глазами. Было очень отчетливо в голове: «Совершается то же самое, что и вчера, все очень знакомо, действуй так же, как и вчера». И началось то самое медленное время нарастает, нарастает. Вот знакомая полоска между ушами с шерстью становится все шире, шире, сейчас должны показаться маленькие глаза, и тогда, конечно, прекрасно выйдет, как и вчера: сегодня мушка моя еще тверже, нет на земле такой стали, чтобы держала ее так же твердо, как моя рука. И вдруг полоска лба становится не шире, а уже, уходит назад, показывается нос и обнажается очень широкое горло. Как же быть? Я этого не знал, об этом никто не сказал, куда мне стрелять, горло такое огромное. Верней всего нужно разделить пополам и целить в середину. Такой выстрел часто бывает, когда нет времени разобраться, и охотник спускает курок с нелепою мыслью в последний момент: «Будь, что будет». Мой указательный палец в этот раз не собрал всего меня и как‑то не сам по себе, а по моему неясному велению «будь, что будет» сделал движение.

Мне казалось, все происходило на очень большом пространстве, что стрелки были далеко от меня, но потом с точностью, проверяя долго друг друга, установили: Крестный стоял в четырех шагах от меня, Грек от него был в шести или семи. Но если так близко было, то почему Крестный не выстрелил в висок медведю, когда он поднимался почти возле меня? Он же лучше всех знал, что на широкой шее только случайно можно угадать место позвонка и что, если бы угадать, жакан из двадцатки, затронув отростки, может не разрушить основного хребта, что одного только конвульсивного движения лапы смертельно раненного зверя довольно, чтобы снести мне череп. Гибель моя была неизбежна, и Крестный не выстрелил. Как это понять?

Вот в этом‑то и есть самое удивительное при охоте на опасного зверя: в такие моменты время бывает совершенно не то механическое, по которому мы заводим часы и ходим на службу. Это время было живое. Кто в жизни своей любил и боролся, сразу поймет меня. Кто ухитрялся трезво и с расчетом прожить, пусть залпом выпьет чайный стакан коньяку, и тогда, очень возможно, он тоже приблизится к пониманию этого времени. Оказалось из расспроса мальчика с лестницей для фотографа, он заметил медведя по движению лапы под выворотнем, одна из лап, прикрывавших глаза медведя в спячке, стала медленно отодвигаться, и тут он сказал свое: «дяденька, дяденька!» И потом все это: как зверь лез из берлоги, вырос больше меня, утонувшего в снегу, обнажил свое горло, вместе с тем последовательный ряд мыслей и действий вплоть до нажима указательного пальца на спуск, – всего этого времени было мало, чтобы Крестному обернуться назад на рев зверя и утвердить на лыжах позицию для выстрела. Грек все видел, но от него прямо за медведем показались возчики, они издали по любопытству крались за нами и тут как раз подошли Грек, увидев людей против мушки, на мгновенье смутился.

И потом, какое же ничтожное время нужно, чтобы подвинуть предохранитель, но когда я нажал на спуск, и выстрела в ревущего зверя не последовало, и я сделал одно движение глазами на предохранитель, передвинул пуговку на огонь и опять хотел прицелиться, широкий зад зверя, удаляясь, мелькал в частом ельнике. Наудачу, не считаясь с деревьями, я послал туда, как в бекаса на вскидку, свои два жакана. В этом частом ельнике со стороны Грека, стоявшего лицом к левому боку уходящего зверя, наверное, была какая‑нибудь проредь, отличный стрелок воспользовался мгновением и выстрелил тоже два раза. Мне было видно – зверь круто повернулся в сторону выстрела и с огромной, в ладонь, красной раной в левом боку пошел открыто через поляну в сторону Грека. Крестному этого маневра зверя не было видно, я крикнул ему: «Завернул, стреляй!» Крестный сделал шаг вперед, все увидал и выстрелил. И точно так же, как перед этим, зверь опять завернул в сторону выстрела. В это мгновенье голова его обнажилась для Грека; тот выстрелил, и медведь ткнулся носом в снег и остался лежать в нем неподвижно темно‑бурым пятном.

И все это от самого начала и до конца, – кто поверит? – было в какую‑нибудь одну долю минуты! Крестный, белый как снег, подходит ко мне и говорит: «Вы такой белый!» Грек о том же спрашивает Крестного, а сам такой же, как мы. Между тем все мы внутри не испытывали ни малейшего признака страха, потому что наш трус где‑то гулял и не успел прибежать и помешать, когда мы расправлялись с внезапно вставшим медведем. Отчего же лица‑то побелели?

Больше всего меня удивило, что и Павел тоже сделался белым. Не мог же он делать какой‑нибудь разницы между жаканами и экспрессными штуцерными пулями, ему тоже не видно было, что сзади медведя шел народ. В наш охотничий опыт он сразу поверил, не сомневался ни на одно мгновенье, что мы трое, если он верно покажет, не выпустим медведя. Вот в этом‑то, мне кажется, и было все дело: он должен был показать берлогу, и тогда ему все равно – убьем мы или зверь уйдет, но вышло так, что берлогу он потерял, зверь для нас нечаянно встал и удалялся. Если бы он ушел, то с ним ушло бы двенадцать с половиной пудов по девять рублей: сто двенадцать рублей пятьдесят копеечек! Надо переключить на свою жизнь каменнотвердые житные лепешки, полную избу ребят от самых маленьких, хождение на лыжах за двадцать верст для проверки берлоги, постоянную радостную мысль, что зверь лежит большой, дорогой. И вот на глазах он уходит! Тут, мой друг московский храбрый, доведись хоть до вас и то побелеете.

[Гость Панкор]

Охота в Сибири на медведя с лайками. Лялин А.Н.

Глава X

Напившись чаю, мы отправились, т.е. я в сопровождении пасечника, знавшего, где медведь днюет, по его уверению, что оказалось ошибочным.

Я тянул идти навестить задавленную медведем корову, полагая найти его там.

День выдался серенький, тучки висели на небе низко, но дождя не было. Тайга безмолвствовала в своем угрюмом величии.

Собаки бросились в лес, а мы стали пробираться узенькой тропочкой, загроможденной валежником.

Трава была помята медвежьими тропами, способствующими риску собак.

Ходили мы с утра до ночи и нашли массу рябчиков, из которых я убил трех, и глухаря, облаянного собаками. Медведя не нашли.

Старик сопутствовал мне до 12 ч., устал и, нагруженный глухарем, вернулся на пасеку. Я странствовал один, наслаждаясь и ожидая услышать знакомый лай собак по зверю, но напрасно…..

.....Я уже отчаивался в успехе охоты, предполагая на утро с пустом вернуться домой.

Вдруг слышу лай собаки на горе. По бреху знаю, что это зверь, а между тем лай кверху - по глухарю, белку собака иначе лает. Бегу на голос и по месту вижу - река близехонько. Наверное, думаю себе, собаки загнали рысь или росомаху - по этому зверю собаки одинаково лают, как на медведя.

Чем ближе, тем камней больше и путь труднее - лесок стал редеть. Увидал выбежавшего Мишку (моя зверовая собака), опять спустившегося под гору.

Иду и вижу картину: толстая осина, растущая в скале крутобереговой р.Яи, нагнулась к реке. Чуть не на макушке ее сидит солидных размеров медведь и «мурчит», поглядывая на неистовствующих внизу собак.

Берег был почти отвесный и скалистый, опускающийся крутизной в омут реки саженей 20 ширины, так, что если выстрелить и убить медведя, то он упадет в реку и сделается жертвой воды, т.е. утонет.

Дело неважное, соображаю, любуясь на редкую картину. Вдруг слышу радостный крик, брань и причитанье явившегося на лай старика.

- Что будем делать, дедушка, как добывать-то станем зверя? - обращаюсь к спутнику.

- А бей его в башку, супостата, а нет - дай я его пальну, - храбрится старик, снимая из-за плеча свою фузею.

- Да не то, дедушка, убить-то его недолго, а выручать-то как мы его будем, он аккурат скатится в реку и утонет в омуте, - делаю реплику отважному охотнику.

- Кабы лодка была, другое дело было бы. Я сбегаю к Тихо ну, тут недалеко он сети ставит, - говорит спутник. Но Тихон подплыл сам на утлом челночке, услышавши лай собак.

На общем совете решили рубить осину «на косых», с тем расчетом, чтобы она макушкой упала не в воду, а на скалистый берег, медведя же не стрелять. Полагали мы, что он убьется о камни при падении и останется на берегу.

На всякий случай я спустился к реке, где стал ожидать падения осины, державши собак и ружье наготове, имея облаз рядом.

Долго рубили осину. Медведь все сидел и мурчал. Едва только дерево затрещало и рыбак вскричал: «пошла, пошла» -колосс медленно стал нагибаться и чем ниже опускался, тем скорость падения увеличивалась.

Все внимание мое было обращено на несчастного мишку, крепко сидевшего на дереве.

Каково же было мое изумление при виде соскочившего и бросившегося в воду зверя в противоположном направлении.

Я спустил собак и бросился к лодке, к которой кубарем скатился рыбак. Собаки живо догнали медведя, который плыл очень тихо, как мешок, но весь наружу (т.е. спина была не покрыта водою).

Мишка, лихой потомок моей знаменитой Дамки, подплыв к медведю, схватил его в зад, который сразу погрузился. Молодой Мальчик дергал, как умел, неуклюжего пловца, рычавшего, фыркающего в бессильной злобе.

Держу ружье наготове и кричу рыбаку: «Пробуй глубину».

Тот погружает весло, которого не хватает до дна, медведь же направляется к берегу, преследуемый собаками, то и дело топящими его зад.

Берег - чуть не отвесная скала, по которой медведь взберется живо, но собакам за ним не поспеть, а мне и подавно не вскарабкаться, а стрелять его в воде не имеет смысла, так как он утонет, если его убьешь, и в глубоком омуте пропадет без пользы для меня, почему я кричу рыбаку: «Режь его от берега».

Едва поравнялась наша ладья с мишкой, как начинаем кричать и брызгать в него водой.

Зверь яростно рычит и поворачивает к средине реки, держа свой путь вдоль по течению.

Таким образом, я его конвоировал более двух верст, не давая выскочить из реки; но вот, видим, вода зыбит на перекате, собаки бегут берегом, сознавая бесплодное преследование своего врага в воде.

Тихон напряг свои усилия и я очутился в трех саженях от свирепого беглеца, который, учуя под лапами опору, начал неуклюже скакать, но сделав несколько прыжков, попал в яму и весь погрузился в воду; скоро его башка показалась наружу, а мишка «фышкал» и бил на одном месте передними лапами. Момент был удобный, я взял под ухо и выстрелил; пуля угодила выше глаз, раздробив переносье. Попал плохо, благодаря тому, что трудно было взять верный прицел, сидя на качающемся челноке, да и медведь не имел правильного движения. После выстрела мишка закружился на одном месте, обагряя воду кровью, брызги летели во все стороны, собаки кружились около; все перепуталось, я спешил зарядить правый ствол, что тоже не совсем удобно выполнить, сидя в вертком челноке; только привычный рыбак умно лавировал своим суденышком, стараясь подплыть сбоку.

Наконец, солидная голова показалась от меня в 5 шагах, выстрел огласил тайгу, далеко раздавшись по горам, и медведь сунулся, катаясь по мелкому перебору. Собаки прыгали на него.

Немало труда, усилий и различных приспособлений употребили мы, прежде чем удалось нам вытащить тяжелого (около 11-12 пуд.) зверя из реки на берег, где дожидался ликующий пасечник.

Вытащив медведя, мы скорее развели костер, чтобы обогреться и обсушиться, а я занялся сниманием шкуры.

Сала почти не было. Это не осенью, когда мяса не видать за толстым слоем жира. Медведь оказался самцом средних размеров, бурого цвета, с длинной уже шерстью, но без подшерстка.

По всем приметам - медведя нашло в тайгу много благодаря обилию малины, черемухи, мака и кедровых орехов, до которых медведь большой любитель.

Томск.губ. и уезд, с. Спасское, сентября 10 дня, 1905 г.

Достоверность рассказа вызывает лично у меня сомнение...

Когда-то лет 10 назад я начал читать сей труд автора, но мне не понравилась резковатая манера, коей он не стесняясь ставит под сомнение анологичные издания классиков русской охотничьей литературы. Многое нашёл спорным в рассказах, в том числе происхождение лаек (не вымески ли это, от бойцовых пород?). В общем, закинул куда подальше эту книгу и до сих пор найти не могу... Сейчас в инете наткнулся снова на неё, ещё раз перечитал...

[sokol]

По рассказам Пришвина.... Читаешь.. и понимаешь все убожество своих попыток поделиться увиденным, пережитым. В особенности впечатляет описание времени - "живое время", которое как-бы растягивается в решающие минуты, минуты смертельной опасности, а потом оказывается, что пролетели секунды. А страх? Страх действительно где-то "гуляет".Настолько все верно передано.

[Гость Панкор]

По рассказам Пришвина.... Читаешь.. и понимаешь все убожество своих попыток поделиться увиденным, пережитым. В особенности впечатляет описание времени - "живое время", которое как-бы растягивается в решающие минуты, минуты смертельной опасности, а потом оказывается, что пролетели секунды. А страх? Страх действительно где-то "гуляет".Настолько все верно передано.

Люда, Пришвин это классик, мастер пера... От Бога дан такой талант.

[Гость Панкор]

Далее из рассказов Лялина А.Н. …..

(Охота в Сибири на медведя с лайками.)

Глава IV

….По дороге охотники завернули к промышленнику Филиппу Ершову, которого узнали на охоте в прошлом году со мной; пригласили они его «для компании» с собакой.

Эту собаку я видел несколько раз и слышал о ее злобе. Она была со мной на охоте, так как Филипп Ершов хотел продать мне ее.

Она мне не понравилась и вот почему. Собака старая, битая, вся искалеченная за свой дикий нрав. Она бросается на человека знакомого и незнакомого, рвет телят, ягнят, всякую птицу, дерется с собаками, где и когда угодно, ходу, рыску не имеет, глуха - хотя очень злобна и приемиста к зверю. Мои же собаки при своей злобе, обладают неоцененным качеством - хороши в погоне и очень вежливы с птицей, скотом, людьми, злы ночью. Когда же Филиппа Ершова Мальчик (прим. - Мальчик - кличка описываемой мною собаки. - Авт.) бросился на моего Барсука, тот его смял в одну секунду, так что я с Филиппом едва выручили Мальчика из зубов Барсука, взявшего его за глотку.

От места жительства Филиппа до Ефима около 40 верст отвратительной дороги вдоль р.Яи и на Бароновский поселок - 4 версты. На санях можно проехать до устья р.Кельбеса и пять верст разломом, хребтом между р.Кельбесом и р.Барзалом до избушки Ефима, куда охотники явились днем.

Тотчас отправились на охоту впятером, именно г.Эзет, Рачинский, Филипп Ершов, Артюхов - подводчик со станции Судженка и Ефим, нашедший медведя.

К берлоге подошли перед вечером, стало смеркаться. Не доходя до берлоги, услыхали рявк медведя и пустили Мальчика (собаку Филиппа). Собака бросилась к берлоге и несколько раз возвращалась. Филиппу надо было ее поймать, что он сделать побоялся или не догадался.

После нескольких порывов, собака кинулась в берлогу и скрылась; охотники, полагая, что она задавлена медведем, открыли огонь по челу, не видя медведя и собаки. Филипп, по выражению его, заревел и зажал уши, жалея погибшую собаку.

Разумеется, он и был главным виновником гибели собаки, поехавши с одной злобной, старой, неповоротливой лайкой и с неизвестными ему охотниками.

Стреляли они до десяти раз в чело, скрытое клубами порохового дыма.

Когда же никакого движения в берлоге не стало слышно, они начали совать колом, попадавшим в туши бездыханных врагов, т.е. медведя и собаки.

Совершив главное дело, они начали вытаскивать из берлоги зверя.

У собаки была рана в висок, щеку и брюхо.

Куда был стрелян медведь, мало интересно для читающей публики, так как вся стрельба производилась без прицела, наобум.

Медведя я этого видел на станции «Тайга», когда его вез г.Эзет трофеем охоты в Омск. Это был небольшой бурый третьяк.

Полагаю, что собака была убита пулями охотников, поторопившихся стрелять, а не замята медведем, так как у меня было много примеров, когда злобная собака заскакивала в берлогу, дралась с медведем и оставалась цела.

Это были редкие случаи, так как с одной собакой я никогда лично не охотился и охотиться не собираюсь. Быть может, поэтому на моих охотах подобных несчастных финалов не бывало…..

…..Разумеется, очень жаль так дико, бессмысленно погибшей собаки, злобного Мальчика, как Филипп его называл; досадно за владельца собаки, которого я виню более всех в смерти ее.

Как можно было согласиться ехать на берлогу с неопытными охотниками и брать одну собаку?

К чему было пускать собаку вблизи берлоги, не привязав ее на веревку или цепь. Как бы не была злобна и сильна собака, с небольшим медведем ей не справиться, тем более в берлоге.

Особого значения нет, что с нее не был снят ошейник. Такую старую, злобную, избитую и неповоротливую собаку все равно медведь поймает, а раз подмоги в виде другой собаки, берущей зверя, нет, всегда задавит.

Не далее как в прошлом году медведица поймала у меня Дамку и начала ее трясти. Я стоял близехонько, но верного выстрела сделать не мог; другая собака Холерка поместилась зверю в ухо, чем отвлекла неминуемую гибель собаки, дав возможность мне сделать выстрел по заду и пересечь спину.

Пуля вышла навылет в ляжку, сделав разрыв чуть не в вершок в диаметре.

Глава V

…….До берлоги оставалось около сотни саженей, по словам моего провожатого.

Но вот и последняя залыска на сухой ели, вблизи которой должна находиться берлога.

Идем, идем по чистому месту - гриве и никаких признаков берлоги нет.

Мужичонка переменился в лице и говорит: «Знать на той гриве - прошибся, пойду погляжу».

- Пускай, - говорю, - собаку - и снимаю сворку с Собольки; Мосей спускает Мишку.

Собаки бросились искать, Мосей ушел вперед, а я направился тихонько по его лыжнице, разглядывая лесины, нет ли «заедей». Вместе с этим слежу за собаками.

Вот, смотрю, стоит пихточка с обгрызенными довольно высоко ветками.

Едва я хотел приблизиться, чтобы узнать, медвежья ли это «заеда», как вижу Мишку (прим. – Мишка – кличка собаки. Авт.), бегущим ко мне с поднятым нюхом.

Не добежав до меня 2-х саженей, он начал копать на совершенно гладком месте. Покопав немного, перебежал с сажень и опять начал рыть снег.

Однако берлоги еще положительно не видно. Что, думаю, за оказия? Значит, колонка нашел.

Смотрю, несется Соболька и нюхтит.

Я свищу Мосею, ушедшему от меня, раз и два. Не слышит. Кричу отрывисто: «Ступай сюда». Затем вынимаю из путцов ноги и становлюсь на лыжи поперек ступнями.

Мишка копается в третьем месте, очевидно, чуя зверя, но не попадая на чело.

Явившийся Соболька начинает ему помогать. Слышу, «рюх» медведя и вскоре показывается солидная башка и спина, в которую поместился Соболька.

Медведь ринулся назад, Соболька с ним. Мишка же вслед кидается в берлогу и вылетает с клоками медвежьей шерсти в зубах.

Я стою в 5 шагах на открытом месте, выхватив из ножен кинжал и поджидая появления медведя.

Мишка лает в чело и вдруг, как мячик, отскакивает, а за ним вылез громадный медведь и вздыбился. Я вскидываю ружье. В это время лыжа подвертывается, я проваливаюсь. Следует выстрел. Медведь моментально поворачивается ко мне. Я взвожу левый курок и хочу взять зверя поправее в грудь, против сердца.

Мишка отчаянно хватается ему в зад и медведь тяжело, но с остервенением оборачивается к нему, показывая мне свою широкую спину. Навожу между лопаток, против сердца. Мелькнуло в голове: неужели конец? - я дернул спуск.

Раздался выстрел и мохнатая туша рухнула. Я начинаю заряжать шомполку, Мишка же тешится, таская за холку великана, лежащего без движения. Заложив порох, вогнав жеребий, я оглянулся: Мосей около меня.

- Пали ему в голову - приказываю, а сам надеваю пистон на всякий случай.

Мосей долго целит и попадает не в голову, а на поларшина ниже - в шею. Но этот выстрел был напрасен. Медведь не показывал уже признаков жизни.

Слышу где-то лай. Мишка бросается в берлогу, которую засыпал медведь, вылезая из нее, и начинает копать.

Каково же было мое удивление, когда, вынырнув из снегу, Соболька тотчас же вцепился в холку медведя.

Я и Мосей считали погибшей лихую собаку, и как она осталась целою, трудно понять. Вероятно, его спас смелый прием Мишки, от которого медведь оборонялся…..

….. Мы медведя оснимали. Накормили теплой печенкой и сердцем собак; зарыли мясо в снегу, чтобы не заветрило и не сделалось бы добычей колонков и птиц; немного закусили и, взяв шкуру, пошли, веселые, обратно по готовой лыжнице.

Шкура с головой, обрубленной по шею, и не снятыми ступнями весила 3 пуда 18 фунтов.

Жеребий мой, попав в спину, изломал позвоночник, разорвал сердце, раздробил 2 ребра и остановился под шкурой. Результат веса 18 золотников и пороху - 3,6 зол.

Медведь был очень хорош: громадного роста кобель, весь черный, с густой, ровной шерстью без пролежней и плешин, что весной у больших медведей встречается очень редко. Чело берлоги выходило на запад.

Это четырнадцатый медведь, убитый мною за этот сезон, считая с лета, но такого красивого зверя я не бивал. Были экземпляры длиннее, но с грубой шерстью и не тучные. Один был с редкой щетинистой, бурой шерстью. Убит 29 июня 1895 года. Длиною 22 четверти. Это самый большой. Говорят, бывают медведи в 27 четвертей; лоси в 32 пуда; глухари - 30 фунтов, но я, несмотря на мои постоянные скитания на охотах, более 15 и 16 ф. не убивал, а лосей в 24 пуда не видал. Описываю то, что сам испытал и видел.

г. Томск, апреля 3-го дня 1904 года

[Гость Панкор]

Глава VI

Ожидания мои подтвердились: в истекшем году медведей было много. 8 ноября я убил большого медведя; а 13 опять выехал из Томска в ту же местность по реке Яе, где осталось несколько запримеченных промышленниками берлог и медвежьих «утолок», которые надо было спешить обойти с собаками, пока не оглубел снег.

Я взял суку-лайку Лушку, нечаянно приобретенную мною в октябре прошлого года по следующим причинам: ехал я по железной дороге с тремя лайками на поиски медведя «по чернотропу». Вдруг неожиданная остановка в разъезде «Пихтач». От ст. «Тайги» 15 верст и «Судженки» 20 верст. Этот разъезд получил свое название, благодаря своему расположению среди глухой тайги, состоящей из ели, пихты и кедров. Жилья вокруг никакого ближе 18 верст и убийственная дорога.

Поезд должен был стоять более часу. Я выпустил своих собак гулять, а сам негодовал на опоздание поезда, разрушившее мои планы рано утром отправиться в тайгу за 40 верст от «Пихтача».

Хожу, гуляю, занимаясь «сибирским разговором» - щелканьем кедровых орехов, добывая их из смолистых шишек.

Смотрю, бежит крупная лайка чудных форм.

Спрашиваю сторожа:

- Чья это собака?

- А вон старичок идет, это водолив здешний, - отвечает сторож и зовет ко мне водолива. Собака бежит с ним.

Я хотел ее погладить, она заворчала.

- Открой твоей собаке рот, дедушка, - говорю старику.

- А на что вам, разве купить хотите? Собака умная, - и открывает рот собаке.

Я поглядел и поразился приметами по медведю.

- Сколько просишь за нее, дедушка?

- Два рубля, - отвечает старик.

Не только два рубля, но я готов был отдать все, что у меня было в данный момент за эту собаку, обладающую замечательными указаниями на «злобу» и «погон» к медведю.

Отдаю два рубля и спрашиваю:

- Где же ты взял собачку? Она молодая - ей 2-х лет нет еще.

- Верно, я ее махоньким щенком взял у проезжающих хохлов из Енисейской губ., да так Хохлушей и прозвал.

Из Хохлуши я ее переделал в Лушку и взял с собой в другой мой приезд.

Была она со мной несколько дней в тайге, находила белок, но медведя с ней не нашел, и вот в этот раз ее взял на верную берлогу, желал пустить Лушку с опытными собаками Мишкой и Соболькой, работавшими всю эту осень без смены…..

….Собственно берлогу не было видно, когда мы подошли по указанию Титова: он говорил «под сухой березой», коих было несколько, а под которой - Аллах ведает.

Пустили собак, они бросились, и кобели, подняв головы, сразу учуяли медведя, откопали чело, уже заткнутое, и пошла потеха.

Медведь рявкал, кидался к выходу, который сторожили лихие собаки. Едва медведь покажет свою башку, как они норовят схватить его за «бирюльку».

Лушка с удивлением поглядела на это представление, потом вошла во вкус и стала отчаянно метаться в берлогу.

Я ликовал, видя ее прием.

Чтобы молодая собака, по второму году, не видавшая не только живого медведя, но убитого, не вскормленная на медвежьем мясе (прим. - Зимою и летом, когда бывает убит медведь, я всех собак кормлю медвежьим мясом в сыром и вареном виде - особенно шенят. - Авт) и так лихо брала медведя - это редкость.

Мишка не выходил на дратву. Надо было взять собак от берлоги, что мог исполнить я один, несмотря на 11 человек зрителей, так как обозленные собаки могли дать хватку всякому смельчаку, приблизившемуся к ним.

По одиночке я взял собак от самого чела берлоги, и передал их мужикам, приказав пустить их после второго выстрела, будет ли убит медведь наповал или пойдет.

Взяв собак, стали дразнить зверя жердью, чтобы больше разъярить и не дать ему зажаться.

Медведь стал чаще показывать голову, начал проситься наружу. Говорю публике: - «замолчите», - и действительно, через несколько минут томительного ожидания медведь вылез, оглянулся и бросился во все ноги. Г.Пржеславский сделал последовательно два выстрела раз за разом, после которых медведь мчался во все ноги.

Мне любимого моего выстрела в голову и за ухо сделать не удалось, я взял под лопатку, но несколько обзадил, так как перед медведя был скрыт деревом.

Собаки все три вихрем промчались мимо меня за удравшим зверем.

Через несколько времени послышалось рычанье зверя и ожесточенный лай собак.

Остановили, не посрамились собачата.

Бегу на лай по довольно глубокому снегу.

Собаки смолкли, зверь, следовательно, оторвался и пошел, но вскоре опять лай и рев. Накрыли - не уйдет от моих верных друзей.

Подбегаю и вижу картину.

Медведь сидит, видно раненый, а собаки рвут его с трех сторон.

Я вскинул ружье, взяв под ухо, и медведь завалился.

Собаки вцепились, а Лушка схватила морду и трясла ее во все стороны.

Что за мощь, что за злоба в этой собаке?

Подобной картины Богдан Станиславович не видывал: восхищался и удивлялся.

Зверь оказался медведицей пудов на 9-ть, бурая, вернее -соловая, трех лет…..

……..Перейдя лог, я дал знать спустить собак, которые бросились по направлению брошенной мною палочки в средину валежника и стали шарить.

Первый выстрел я опять предложил г.Пржеславскому, поставив его с прохода, а сам стал заходить кругом, так как неизвестно было, где лежит и куда пойдет зверь.

Каково же было мое удивление и радость услыхать голос Лушки, лающей на стороне г.Пржеславского. Кобели, ползающие по буреломнику, подвалились к ней.

Медведь найден, но его надо убить и не упустить; последнее могло произойти очень свободно, так как определить выход в лому, занесенном толстым слоем снега, невозможно.

Собаки рвутся; вблизи их в 15-20 шагах стоит наготове мой товарищ, а я против него по другую сторону буреломника. Минут 15 собаки воюют по очереди, кидаясь под валежину, но медведь молчит. Затаился, озорник, признал бойца, лютого зверя.

Лушка из себя выходит, так и мечется под лесину, но залезть нельзя: в узком месте медведь сразу задавит какую угодно собаку.

Соболька забрался в образовавшееся пространство между буреломиной и землей рядом с березой, куда лает Лушка, а Мишка лазит сверху, роет снег, грызет сучки, желая проникнуть в тыл зверю иди взять сверху.

Благодаря приему собак, место нахождения медведя означилось.

Я поставил на свое место чеха Антона Генчиша, страстного, смелого и толкового охотника, а сам пошел к собакам, лихо атакующим зверя.

Смотрю, Соболька полез к отверстию и получил удар лапой, отскочил, но опять стал наступать, отчаянно лая.

Вот и Мишка выпрыгнул из бурелома, кровь показалась у злобной собаки из рта от плюхи, полученной им от драчуна зверя. Дело плохо, боюсь переранить собак, а взять их нельзя, - не знаю, куда пойдет медведь; надо ощупать лежку.

Приказываю рубить жердь и обирать снег около собак.

Титов зондирует сверху. Оказывается, медведь залег под «высокорь» (прим. - Выскорь - поваленное ветром дерево с вывороченными корнями. - Ред), наружу, ход один, оберегаемый собаками, в который сует жердью смелый Антон Генчиш.

Раз, другой - жердь проникла под березу и назад не поддается: это медведь схватил ее и держит в своих лапах, несмотря на усилия Антона Генчиша, желающего вырвать жердь из лазеи.

Стало вечереть, надо кончать потеху. Опять нужно убрать собак: зверь сам выйдет.

Предлагают мне зажечь бересту и проч. глупости. Все это зажмет зверя крепче, а не понудит выйти, так как он видит опасность впереди. Если есть два отверстия, то, побуждаемый колом, он выйдет, а из одного отверстия, видя прием злых собак, он ни за что не пойдет. Это я знаю по опыту.

Все приемы выгона зверя показывают неопытность охотника.

Иногда медведь выскакивает от ружейного выстрела, но это случается очень редко.

Подошел взять храбрую Лушку от лазеи и едва взял собаку в руки, как медведь «рюхнул», но бросился Соболька - и медведь ретировался.

Отдав Лушку, не без труда поймал Мишку, которого передал держать молодому парню, не умевшему удержать сильную собаку. Мишка вырвался и опять вступил в бой.

Вторично я поймал его и дал держать толковому чеху, а сам пошел ловить Собольку, которого взял за хвост, потом - шиворот и потащил, чтобы отдать спутникам, но едва выпустил его из рук, как обозлившаяся собака кинулась на меня, имея поползновение схватить за руку. Я отбился. Тогда она кинулась ко мне на грудь. Я и этот маневр отклонил.

Вот до чего азарится собака на медвежьей охоте, что не только на постороннего, а на своего хозяина, делящего с ней много лет опасности охоты, кидается и готова дать серьезную хватку.

- Теперь мишка сам выйдет, - обращаюсь я к публике. Действительно, медведь стал показывать в челе свою черную голову и едва я вырвал две сухие жерди, торчавшие в берлоге, вылез на свет Божий во всей своей красоте.

Первый выстрел я предложил г.Пржеславскому, как и первого медведя он же стрелял первый.

Он делает выстрел по озирающемуся зверю, после которого медведь делает скачок в сторону, затем второй выстрел - и медведь галопирует, но в это время собаки подоспели и начинают рвать со всех сторон беснующегося зверя.

Сердце замирает видеть их лихую работу.

Я держу ружье наготове, но нельзя стрелять: то собака против убойного места, то медведь повернулся задом, но вот чудный момент - медведь сел ко мне грудью и насторожился, я взял в средину на четверть ниже горла и дернул спуск - выстрел грянул, после которого медведь сунулся, но опять стал подыматься, я выстрелил в полулежачего, выцелил под лопатку. Собаки поместились в него, но он все еще шевелился.

Кричу: «Стреляйте, Богдан Станиславович», - а сам выдергиваю нож, оказывается, у товарища нет зарядов, да они были лишни, так как боец не мог уже сбросить собак.

Я подбежал и ударил его ножом под лопатку; маневр, многие найдут, быть может, лишним, но я ему не изменю, пока охочусь.

Медведица оказалась такого же размера, как и предыдущая, но гораздо темнее и толще.

Я ей опять распорол живот и вырезал собакам мясо. Тушу подвесили на лесину, и стали, довольные удачным днем, собираться идти к лошадям, дожидающимся в лесу.

Богдан Станиславович подходит ко мне, снимает шапку, говоря: «Спасибо, большое спасибо вам, А.Н., за доставленное мне удовольствие: такой охоты я не только не видал, но и не слыхал - можно ли сравнить охоту с собаками - с облавой или на берлоге. Ну и собаки же у вас, и как это они целы» (оказалось не совсем - Мишка получил плюху, от которой кровь горлом пошла, Собольке разорвал нижнюю челюсть, Лушка получила удар по передней ноге - но все эти раны не опасны и кобелям не в первый раз).

г. Томск, Ноября 19-го дня, 1904 г.

[Гость Панкор]

Глава II

Человеку свойственны увлечения, слабости, следовательно, больное место у всякого есть. Один любит карты, другой - игру в тотализатор, третий - ведет турманов, четвертый - предпочитает стрельбу по голубям и тарелочкам и проч. и проч. Я же увлекаюсь породой своих зверовых собак и чем больше, чем чаще с ними охочусь, любуясь их приемами зверя, тем сильнее убеждаюсь, что лучше, приятнее этой охоты (для меня) быть не может.

Главное - я один с своими четвероногими друзьями - в них радость, на них и надежда.

Разумеется, многие, читающие охотничьи журналы - усомнятся, не поверят описаниями моих охот и скажут: «нет нужды пускать собак в берлогу, вытаскивать их оттуда с усилиями» и пр. и пр., но я так охочусь, сильное ощущение на лоне природы доставляет мне удовольствие и свой способ охоты с лайками, как бы не называли его - правильным или неправильным - я ни за что не променяю на способ с стоячей облавою, ершами, молчунами и пр. Не претендуя на правильность или неправильность способа охоты, я описываю только быль, и те немногие, видавшие моих собачек, верят, восторгаются ими и понимают меня, мою страсть к той именно охоте, эпизоды которой я описываю.

В настоящей статье я описываю охоту 10 февраля 1903 г., с которой я вчера вернулся….

….В начале февраля я получил собаку от томского исправника К.А.Попова, которую он рекомендовал, как хорошую медвежью собаку.

Я поблагодарил за внимание и просил ее мне показать. Привели. Смотрю. Породы никакой, форменный дворняк. Поглядел -приметы есть, но сбивчивые - не то по мелкому зверю, не то по глухарю. Собака очень умна, вежлива, миловидна и только. Но слава о ней великая. Она была у поляка-охотника, который попал в тюрьму, и собака осталась в полиции.

Взял я собаку. Кличка ей Полкашка. Стал я ее кормить, ласкать, нежить, чтобы она привыкла ко мне…..

…..Взял с собой почтенную старушку Дамку, сына ее Мишку -кобеля по второй осени и знаменитость Полкашку. Хотел взять красавца Волчка, но трудно с четырьмя собаками возиться, тем более, что Волчок очень злобен к новым собакам, а мирить с больной рукой разодравшихся собак - неудобно, в особенности могучего Волчка.

Дорога по реке Томи чудесная. Доехали живо. Погода тоже благоприятствовала. Тепло, тихо…..

…..Версту до берлоги прошли мы скоро, собаки шли сзади и вязли в глубоком снегу.

Едва Алексей показал мне слань, как Мишка с Дамкой ринулись вперед.

Я взвел курок, приготовился, скинув рукавицу с больной левой руки.

Но собаки свернули влево и скрылись в снежной массе. Пошла потеха.

Оказалось, что медведь, как стало тепло, вышел из берлоги, сделал себе постель из хвои, на которой улегся, но как стало холоднее, он опять убрался в берлогу.

Грызня идет отчаянная. Медведь порядочный, судя по голосу. Берлога в кочке на болоте. Мишка, достойный сын Дамки и брат покойного знаменитого Барсука, Холерки, Серки и др. детей Дамки - злобно мечется в берлогу, но зверь не лезет.

Где же хваленый Полкашка? Гляжу - он стоит смирнехонько в почтительном отдалении и не обращает внимания на происходящее в берлоге. Приказываю вырубать кол и совать в затылок берлоги, что мужичок исполняет прекрасно.

Кочка с нескольких ударов пробита и кол попадает, должно быть, в спину зверя.

Мужичок кричит: «держит, не пускает».

Собаки в это время рвут без сожаления медведя и он с ревом выскакивает наружу. Тотчас смял бросившуюся на него Дамку. Мишка прыгнул на зверя и, схватив за шиворот, давай трясти.

Медведь отбился от Мишки, но выскочившая из снегу Дамка поместилась ему в глотку и тотчас опять попала под зверя.

Мне стрелять нельзя. Собаки на переду, а идти с ножом не решаюсь по глубокому снегу и с больной рукой.

Собаки положительно ходу не дают зверю.

Вот Мишка вцепился в щеку медведю, сорвался, тот бросился на него, а мне обнаружился зад зверя.

Прицелился по животу (полому месту) и выстрел грянул.

По лопаткам нельзя было стрелять, собаки были близко. Медведь, как ужаленный, кинулся, отшвырнув собак, и едва сделал скачок, как обе собаки ухватились в зад.

Зверь только приподнял голову, как я сделал выстрел в затылок и лихой боец сунулся, не сделав прыжка в вершок. Обе собаки вцепились в труп зверя, а я начал заряжать шомпольное ружье. Зверь вывесил 6 пуд. 35 ф.

Где же Полкашка? Он, говорят, едва увидал медведя, как удрал за 15 сажен, уселся на пне и оставался благородным свидетелем, даже к убитому зверю не желал подойти. Что за чудо, понять не могу.

Зарядив ружье, я подошел к собакам и натравил их на берлогу. Собаки полезли, понюхали и констатировали, что более в ней обитателей нет….

[Гость Панкор]

Глава I

(Без сокращений, я умышленно оставил на «десерт». Много спорного в суждениях автора, но судить вам… Не поленитесь, почитайте… очень интересно. Панкор.)

Осенью текущего 1902 г. я задался целью проследить, действительно ли чело берлоги, как общее правило, всегда обращено на юг, как утверждает кн. Ширинский-Шихматов в своем сочинении «По медвежьим следам». Я видел 11 берлог, из которых только одна выходила челом не совершенно на юг, но все-таки, можно сказать, на юг. Чело зияло между корнями могучей лиственницы на юго-запад.

Четыре чела расположены были на северо-запад, два - на север, три - на северо-восток и одно - на запад. Только в трех берлогах я убил медведей, а остальные берлоги были старые, известные мне, в которых я раньше бивал медведей, но в этом году почему-то здесь они не легли. Были и новые берлоги, выкопанные в 1902 г., но оставшиеся пустыми, хотя они очень удобны. Полагаю, помехой были выстрелы промышленников за белкой и рябчиком.

В ноябре месяце я познакомился со взглядом Г.Вилинского (прим. - Г.Вилинский - известный в прошлом охотничий писатель Дмитрий Александрович Вилинский, публиковавший свои произведения в журналах «Природа и охота», «Псовая и ружейная охота», «Русский охотник», «Охотничий вестник», «Семья охотников», «Охотничья газета».), этого старинного охотника-писателя, на меня и на произведения г. Старого Волка, о чем я писал в сентябре 1902 г. Г.Вилинский справедливо называет статью Старого Волка сказкой в Мюнхгаузенском вкусе. В то же время он высказал свое сомнение в качествах моих собак, берущих медведя за морду, а равно и относительно времени течки медведя. Мнением такого многоопытного охотника, как Г.Вилинский, я игнорировать не мог и потому решил прежде всего показать людям, мне совершенно незнакомым, на деле достоинства и качества моих собак.

Случай не замедлил представиться.

В половине ноября 1902 г. крестьяне деревни Кайлы, Судженской волости, Томской губ. и уезда Андрей Швецов и Василий Галдаев пошли проверить берлогу, найденную в начале осени Швецовым близ р. Чалы, впадающей в р. Яю.

Оба охотника, вооружившись ружьями, заряженными дробью, топорами и ножами, подошли к берлоге. Смотрят - чело «поло», т.е. не заткнуто, в берлоге - темнота, как это всегда бывает. Василий бросил ком снегу в чело. Ничего не видать и не слыхать. Тогда он палкой сунул в глубь берлоги - опять молчание.

- Сунь-ка еще, - учит Швецов.

Товарищ, исполняя совет, еще тычет.

- Что-то мягко, - говорит.

- Пихни сильнее, - командует Андрей.

Василий повинуется и со всей силой ткнул в «мягкое».

Слышится рев и выскакивает медведь. Андрей стреляет в упор, медведь на него, охотник загораживается рукой; медведь, всплыв на дыбы, схватывает Андрея за руку и начинает трясти. Василий видит - дело плохо и дает тягу, пока цел.

Медведь потряс промышленника за руку и бросил. Несчастный, падая, задел зверя лыжей. Тогда рассвирепевший царь сибирской тайги насел и давай грызть зубами то голову, то руку, то грудь, то ноги Швецову. (Ошибочно утверждают некоторые охотники, будто медведь зубами не трогает человека. Закон зверю не писан - как ему вздумается, так и поступает)

Прежде Швецов кричал, звал товарища на помощь, но затем смолк.

Галдаев, отбежав на порядочное расстояние от берлоги, остановился, слышит: товарищ кричит, тише, а потом замолчал. «Знать совсем заломал,» - подумал он, направил лыжи и давай Бог ноги к своей промысловой избушке, отстоящей от места катастрофы в 3-4 верстах, куда и добрался благополучно.

Затопил он печку, закусил и поблагодарил Господа Бога за свое спасение.

Потом вылез на улицу с уверенностью, что медведь «кончал» кума Андрея.

Вдруг слышит жалобный зов товарища, идущего к избушке. Он бросился к нему и увидел его всего изуродованного, в крови, с шапкой и рукавицей за пазухой, топором за поясом и ружьем на спине.

Кое-как Василий обвязал несчастному голову и повел на ст. Судженку (около 7-9 верст), а затем повез к доктору на Анжер-ские казенные каменноугольные шахты, где сделали Швецову перевязку и советовали ехать в Томскую больницу.

Прибыв в Томск, кайлинские охотники: Андрей лег в больницу, а Василий оповестил меня о случившемся.

Андрея Швецова я знал ранее по медвежьим охотам, поехал к нему в больницу, расспросил о происшествии, месте нахождения берлоги, чтобы тотчас ехать разобрать след разбойника, пока не занесло снегом.

Заехал я к приятелям М.Д.К-ву, В.Т.М-му, охотникам по перу, желавшим посмотреть охоту на медведя и работу моих собак. Позвал я первого, тот отказался по нездоровью и напомнил мне взгляд Г.Вилинского; второй не поехал - по неимению времени.

Ранее я читал в местной газете публикацию о желании какого-то охотника купить берлогу за 20-50 р. Поехал я по адресу. Это оказался г.Р. подрядчик Сибирской ж.д., который желал найти берлогу для г.Эзета, охотника из г. Омска, о котором я слышал ранее, как о страстном и дельном охотнике. Думаю себе - покажу свою охоту.

Уговорились ехать с моими собаками, а ранее я решил ехать одному - найти медведя. Бывает, он ляжет в старую берлогу, а то заберется в новую или искарь, сделает слань на снегу и проч.

Буран, мороз за 30°, терпенья нет, но медлить нельзя, - снегом занесет следы да по глубокому снегу и не разыщешь зверя, я же не обладаю способностью кн. Ширинского-Шихматова, приехав зимой, разобрать следы, сделанные медведем с осени и на месте отрезать все пустое и ненужное, выкинув все лишние петли, которых не видно под аршинным снежным покровом (См. книгу кн. Ширинского-Шихматова «По медвежьим следам».).

Прибыв на ст. Судженку, я поехал в Кайлу, разыскать Василия Галдаева, куда насилу добрался ночью. Это около 25 верст от станции.

Василий рассказал все, как было. Свою робость относил к неопытности: он в первый раз в жизни видел медведя, да и ружье было заряжено дробью.

Я с трудом его уговорил ехать со мной указать место грустного происшествия.

На другой день он обещал приехать, что исполнил.

И наконец-то я отправился пешком, т.е. на лыжах, с вокзала к цели своих странствований.

Василий уверял, что не будет 7 верст до берлоги; оказалось добрых 12, если не более.

День короткий, снегу 14 вершков, лыжи тонут до земли, осадки нет, ход тяжелый, мороз жестокий и в довершение всего Василий потерял место нахождения берлоги. Путались мы долго, вдруг я вижу едва заметный след медведя: характерные луночки на снегу. Пошел ими.

Василий отстает, заметно трусит. След повел в густой кедровник; смотрю - петля; пройдя саженей десяток и внимательно разглядывая едва заметные следы, вижу - что-то чернеется, я схватился за ружье, Василий шарахнулся назад. Бывший со мной крестьянин Федор Князев шепчет: «Глись, это он лежит».

Как-то жутко становится без моих верных постоянных спутников - собак. Хотя нас было трое, но одно ружье у меня да топор у Князева.

Я бросил след и стал обрезать от речки, где чище местность. Обойдя почти кругом густой кедровник, я наткнулся на выходной след, имевший направление параллельно входному, т.е. тому, которым я подошел к кедрачу, уже обрезанному мною.

Прежде чем идти чистым следом, т.е. выходным, я полюбопытствовал исследовать предмет, принятый нами за медведя, который находиться в обрезе не мог.

Оказалась слань, сделанная медведем из молодых кедровых веток, для чего было сломано несколько юных кедёрок (прим. - Кедерок - молодых деревьев сосны сибирской «кедра».), обломаны более пушистые ветки и сложены в кучу на снег.

Таких постелей он сделал две, но почему-то не остался, хотя лежал на обеих.

Полагаю, его согнал страшный мороз и буран.

Надо было кончать дело, т.е. выследить зверя и найти его местопребывание.

Вернувшись на «выходной» след, который был виднее «входного», что доказывало некоторое пребывание медведя на еланях, я пошел им; он, путаясь, повел в «подъем». Пройдя несколько десятков саженей, мы увидели пень и рядом чело, в котором скрылся след, имея направление с запада на восток.

Я несказанно был рад, что медведь лег в прежнюю квартиру, так как ход к ней проложен и известен, лыжница готова и все это сравнительно недалеко от станции.

В избушку добрались ночью; ходьба по тайге зимой во мраке неприятна: то и дело падаешь или спотыкаешься.

Надо было ночевать, так как идти на станцию было просто немыслимо и ни к чему - далеко, темно. Мы очень устали, да и не мудрено: на ногах были без отдыха более 12 часов.

Опишу кстати, архитектуру сибирской промысловой избушки: это квадратный, большею частью пихтовый 5 аршинный сруб, кора его не очищена; сруб кладется на мох или ветоши. В избе нет ни пола, ни потолка. Крыша на один скат, она же служит потолком; сделана из бревен, расколотых надвое. Когда затопят, то снег, лежащий на крыше, тает и вода каплет по всей хате.

В одном углу очаг из камней, если они есть близко, а то просто земляной, но иногда заносят сюда железную печь, негодную для употребления в селенье, с прогорелыми боками, дающими массу едкого дыма во время топки.

В крыше, против очага, оставлено отверстие для выхода дыма.

Дверь - квадратная, аршинная доска; в средине просверлена дыра, в которую вбита палка, заменяющая ручку; петель, разумеется, нет, а эта дверь вставляется в четверть, оставленную в стене.

Окон не делают.

Бывают устроены нары, но обходятся и без них.

Пока горит огонь в очаге - тепло, но дымно. Когда дрова сгорят, вскоре устанавливается наружная температура. Ночлег далеко не комфортабельный, но и ему бываешь рад.

Я, как только вполз в избушку, снял вершницу, чембары и завалился спать на душистую мягкую постель из пихтовых веток - и заснул, как мертвый, даже не встал пить чай и закусить (воду для чаю получали, тая снег - процедура долгая).

Проснулся в 2 часа ночи. Мороз и темь. Подбросил дров на очаг - сразу вспыхнуло сухое топливо, заготовленное промышленниками с осени; осветилась хата, и скоро дым наполнил помещение, не будучи в состоянии выйти в импровизированную трубу. Пришлось открыть дверь, в которую устремился холод.

Я «вылез» наружу («выйти» нельзя было: отверстие дверное «позволяло» выползать на четвереньках), тишина - мертвая, небо покрыто мириадами звезд; таежные гиганты - роскошные кедры, ароматичные пихты - спят, как все окружающее, только громко щелкнет мороз, чем нарушит покой колонка или горностая, приютившегося в корнях отжившего великана, бышего красавца тайги. Ах, как чудно хорошо в тайге даже в холодную ночь!.. Я взял свои обмерзшие лыжи, пообил снег с камосов и втащил их в избушку, чтобы оттаяли и высохли к утру, и снова заложил дверь.

Спутники мои спали крепким сном. Мне захотелось есть: со вчерашнего утра я ничего не ел. Достал я закуску, хлеб же пришлось оттаивать, ибо он замерз, находясь в мешке, висевшем в избушке.

Закусив с аппетитом, в четыре часа, я разбудил Василия и послал его за снегом для чаю.

В 7 часов мы собрались и вышли, бодрые, веселые и довольные. Я был рад случаю показать на деле своих любимцев. Василий Голдаев радовался тому, что жив остался и не видел медведя. Федор Князев - возможности заработать к празднику деньжонок за подводы, топтание дороги, вывозку зверя и пр.

Путь, пройденный нами вчера с таким трудом, сегодня мы пробежали быстро. Вчерашняя лыжница подстыла, окрепла; ход сделался легкий. Бежишь - как по паркету; я, далеко опередив своих спутников, прибежал на вокзал, а затем, побывав в дер. Светлой и Антоновке для рекогносцировок по медвежьей части, прибыл в Томск и сообщил г.Р. о благоприятном результате поездки. Условились телеграфировать г.Эзету в Омск, который через неделю телеграфировал о своем выезде.

Я прибыл в Судженку 14 дек. и поехал погонять зайчишек. Полюбовавшись на лисичку, убив 9 беляков с четырьмя загонщиками, я вернулся на вокзал, где встретился с Иваном Эдуардовичем Эзетом, приехавшим прямо из Омска.

Это - молодой человек, очень симпатичный, страстный охотник. Он произвел на меня приятное впечатление своей любовью, вниманием к охоте, а равно ласковым обращением с моими любимцами сподвижниками - собачками.

Смотрю, привез он две пары лыж, выписанных им из Москвы из ружейного магазина г.Рогена. Одни дубовые - отянуты тюленем (даже не на клею), другие - ясеневые. Работа чистая, но их единственное назначение украшать охотничий кабинет, а не служить в тайге.

Загиб их крутой, который во время хода по глубокому снегу не будет подбирать снег, что бывает при надавливаньи пологим загибом, а должен нагребать, тормозить ход. Перевес - неправильный. Ремни изящные, но только носочные, а запяточные отсутствуют. К чему-то прибита тюленья кожа под ступней, куда набивается снег, от давления и теплоты превращающийся в лед, который выбить и сколоть из шерсти нельзя. Надо под ногу класть лист бересты, - она не намокает и не намерзает, - или жесть.

Кроме всего этого лыжи из Москвы длинны и узки, так что по тайге и глубокому снегу ходить на них трудно и тяжело. Так что г.Р. сразу сменил свои нарядные лыжи на крестьянские, а Ив.Эд., привязав веревочки, мужественно ходил на них два дня, но, убедившись в их непригодности, заказал таежнику сделать себе новые. После охоты, на лыжах из Москвы кожа отстала, отдулась и висела, как старая подкладка у изношенного охотничьего пиджака, между тем цена лыжам чуть не более 20 р. за пару.

На таких лыжах сделать 12-13 верст хотя сзади, по готовой лыжнице, новичку - тяжело, почему мы решили нанять протоптать дорогу. На это требовалось употребить день, а мы тем временем задумали погонять лисичек, которые близ с. Суджен-ки водятся, а в понедельник, 16 декабря, ехать на берлогу.

Лисичек не видали, а зайчишек погоняли, но убили лишь десяток.

Не могу умолчать о картинном выстреле г.Эзета из винтовки Маузера.

Едем домой с охоты, стало вечереть; я, сидя на передней подводе, подозрил далеко в колке сидящего зайца, остановил лошадь и указал г.Эзету, который, сидя в санях, с руки выстрелил и зайчишка пал бездыханным. Было саженей 70. Люблю видеть хороший винтовочный выстрел.

Еще хорошо убил г.Эзет тетерева, тоже из саней с руки да еще в ветер. Саженей 55 верных было.

На утро 16 дек. мы, т.е. И.Э.Эзет, г.Р. и я, тронулись в путь с двумя собаками: старой многоопытной сукой Дамкой и лихим кобелем Барсуком, братом Серки, получившего в январе 1902 года в Москве на выставке Императорского Общества Охоты большую серебряную медаль от Общества, медаль министерства финансов, как лучшая лайка на выставке, и приз имени князя Ширинского-Шихматова за лучшую лайку на выставке, - оба сыновья Дамки. Нас сопровождали еще трое мужиков подвозчиков, топтавших дорогу, - Князев с братом и сыном.

Ехали и шли долго, к берлоге попали лишь в третьем часу.

Подойдя саженей на 20, я привязал собак на ремень, отдав их держать сыну Федора Князева, чтобы осторожнее подойти не спеша к берлоге.

Я хотел подойти к берлоге снизу, но ошибся: место за лис недели изменилось, снег все следы заровнял, даже пень, стоявший рядом с берлогой, ранее мною виденный, покрыло снегом и сравняло. Князев же указал берлогу, которую я прошел в 4-х саженях.

Собаки рвались, неистовствуя. Здоровый парень их не мог удержать: они вырвались, чуя зверя, и бросились прямо в чело. Барсук влетел с ремнем и пошла потеха. Для меня это обыкновенная история.

Обе собаки в берлоге, медведь рычит, рюхает, собаки возятся, иногда взлаивают.

Свидетели-охотники были поражены такому приему собак.

Ранее я полагал, что зверь большой, почему поставил охотников позади чела, но, слыша рычанье, узнал не матерого, почему повторил: «Стрелять не торопясь, остерегаться не ранить собак, медведь не уйдет: возьму ножом».

Собаки дрались отчаянно: то шумели, то вдруг смолкали. В мгновенья мертвой тишины охотники выражали предположения, не задавлены ли собаки, но опять раздавалось рычанье, подымалась грызня.

Охотники вновь суетились, торопились, я их успокаивал, говоря: «Пусть натешатся собачонки, успеем убить, не уйдет, только не торопитесь».

Барсук раза два выскакивал из берлоги, весь в глине; похватает снегу и опять туда.

Надо было кончать турнир.

Я снял лыжи, подошел к челу берлоги, разгреб лыжей снег, чтобы стать тверже, и хотел петлей поймать собак, но не тут-то было: не даются.

Тогда я, став на колено, опустился в чело берлоги (прием, употребляемый мною не в первый раз), наконец, мне Дамку удалось поймать и вытащить наружу; отдав держать ее Князеву, я пустился выручать Барсука, но едва я стал на колено, как Барсучок выскочил, а за ним медведь.

Как только показался медведь (молодой) из берлоги, я крикнул: «Спускай Дамку».

Сука тотчас поместилась зверю в шиворот. Схватив медведя за шерсть, я сдернул с Барсука - зверь оторвался и дал тягу.

Я вытащив упавшее в снег ружье, хотел выстрелить, но произошла осечка.

Барсук опять догнал медведя и вцепился ему в ухо. Медведь подмял его вторично. Я схватил за уши зверя и скинул с собаки. В это время раздался злосчастный выстрел. Медведь приподнялся, а Дамка вцепилась ему в горло, но была опять смята. Я тогда вырвал нож, и, ударив медведя под лопатку, стащил его с Дамки.

Прибежавший ко мне г.Эзет выстрелил в это время в зверя, которого таскала уже Дамка.

Вдруг я слышу голос Князева:

- Что наделали! - собаку убили.

Я взглянул и увидел Барсучка в трех шагах, ползущего ко мне, а по обе стороны зловещие, алые ленты крови.

Вид крови, мысль о потере драгоценной собаки, ее до боли сердца жалкий, как бы умоляющий взор - привели меня в крайний аффект, и я на минуту потерял сознательность действий. Я, говорят, бросился к Рачинскому, стоявшему от меня в 15-20 шагах позади берлоги, - с искаженным лицом и с криком: «зарежу», но в это время от меня в трех шагах выскакивает из берлоги лончак, а за ним другой. По ним сделали несколько выстрелов. Г.Эзет одного ранил, но они ушли.

Надо было взять их. Я вернулся к Дамке, которая не могла расстаться с трупом драчуна. Оторвал ее, взял на руки, понес на след убежавших зверей.

Старушка моя, почуяв свежий след, бросилась по нем, но страшно вязла, а я вернулся к моему сподвижнику Барсуку, который плелся за мной.

Я подошел, поцеловал милого друга и заплакал. Я уже давно не плакал. Он ни разу не взвизгнул, но помутившимся взором, как бы с укором, поглядел на меня.

И что я наделал? Хотел доказать доблесть своих собак? Кому, для чего?

Более 25 медведей я убил с ним - один, уверен был в него, как ни в одного товарища; никого и ничего не боялся, зная, что он не пожалеет собой для меня, и он знал, что я его не выдам.

Мне кажется, что у всех присутствующих слезы были на глазах. Я не мог больше оставаться. Слыша лай Дамки, побежал ее выручать.

Снег кругом глубокий, ноги собаки нет. Я тревожился: сука, хотя лихая, но старая, с утра не ела, пробежалась порядочно и в эмоции.

Слышу выстрел, подхожу: раненного г.Эзетом медведя добили, а Дамка опять замерла на нем.

Поласкал, поцеловал лихую старушку. Говорю: «Пойдем, третьего сорванца добудем». Взял ее на руки и понес с собой. У самого же так и щемит грудь. Может быть, и над этим чувством охотника найдутся желающие посмеяться -ну, и Бог им судья, ведь в старину сложили пословицу: «дураков узнают по смеху», а я своих собак более не покажу в работе, - будет: урок получил.

Нужно было сделать круг, чтобы увидать выходной след, но мне хотелось скорее покончить с беглецом. Я надеялся на Дамку. Если она не возьмет, то во всяком случае найдет и задержит беглеца. Я послал собаку вперед. Та скрылась и через несколько время залаяла, но далеко. Мы, т.е. я, г.Эзет и Федор Князев, устремились к ней. Гляжу, она, ощетинясь, «плывет» ко мне по глубокому снегу. Я ее, погладив, поласкав, натравил опять. Она ушла. Мы скорее за нею. Слышу я ее лай и вижу ее бегущей ко мне, а за ней следом лончака, которому я и послал пулю в висок, чем окончил его существование.

Старушка бросилась на него и опять замерла.

Я снял кушак. Сделав петлю, надел ее на голову мишке и потащил к берлоге, но Дамка не хотела расстаться со своим врагом, - хватала его и не давала мне ходу.

Я передал зверя подошедшему Князеву, а сам пошел посмотреть милого Барсучка, которому приказал перевязать живот своим кушаком. Рана была навылет. Виднелись кишки на обе стороны. Надежды не было на выздоровление.

Слышу, Дамка опять лает. Стало темнеть. Я знаю, что она нашла медведицу, дравшую Андрея Швецова, которая была мною выслежена, но не осталась в берлоге со своими детьми, - кто знает, по каким соображениям, но я не побрел на лай.

Не пошел я добывать медведя, боясь стравить собаку, да и не по себе было: я волновался и тосковал о Барсучке, который спит теперь вечным сном в медвежьей берлоге. Одному с горем легче. Я крикнул Дамку и пошел к избушке, ни с кем не говоря. Я был убежден, что медведица от меня не уйдет: чуть снег поокрепнет, я найду ее с собаками. Далеко уйти она не должна.

Бывши на берлоге, я показал г.Эзету и Рачинскому, что значит «заломы», о которых я писал и о существовании которых многие не знают.

Берлога была старая, т.е. в ней не в первый раз зимовали Медведи, и около нее были видны старые обломы елок и пихт, а равно и свежие, т.е. осенние следы этого года.

Выгреб был на запад. Первый зверь выскочил на запад, а два других на север. Следовательно, ничего не было похожего на то, что требуется теорией кн. Шихматова.

Добрались мы ночью до лошадей с различными приключениями. Даже с лесины в речку угодили свалиться.

Затем, разместившись в санях, прибыли на станцию, грустные и осиротелые. Все восхищались отчаянным бойцом и жалели.

Федор Князев вспоминал прежних моих собак: Нарымку, Серку.

Все это были чудные собаки, но у них не было той деликатности, того ума и легкости, как у Барсука, при беззаветной злобе, присущей им всем.

Не было примера, чтобы у меня ушел хотя бы один медведь, рысь, росомаха, олень, - осенью, весной, или летом, если на охоте был Барсук. Да! Прощай, мой милый товарищ, никогда тебя не забуду!

Показал я г.Эзету и Рачинскому тайгу, окружавшую г.Томск. Наслышались они о существовании росомах вблизи г.Томска, видели «заломы».

Существование всего этого в провинциальных журналах, руководимых невежественной рукой, так бесстыдно отвергалось.

Видели они две берлоги, у которых чело не на юг, как утверждает кн. Ширинский-Шихматов.

Познакомил я их с промышленниками, живущими в тайге, которых они расспрашивали о времени течки медведей, причем все промышленники единогласно говорят, что время это - конец августа и половины сентября - круг Воздвиженья Животворящего креста, т.е. 14 сентября.

Один из лучших промышленников Томской губ. Клементий Дмитриев, о котором я ранее упоминал в своих записках, рассказал нам случай, когда он нашел на месте течки (току) в начале октября - «утолоку», заеденного медведя, загребенного землей, и несколько лоскутков шкуры, валявшихся на «току», которые он принес домой.

Ссылка г.Вилинского на 150 медведей, убитых Крутенко, егерем Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Михайловича, для меня неоспоримым аргументом быть не может. 1) Действительно, весной медведи переходят иногда по несколько вместе, как всякие звери, - изюбрь, коза, белка, колонок и проч., но эти переходы не сопряжены со временем течек. 2) Я писал о Сибири и сев. губерниях Европейской России, а не о Кавказе, медведей которого я не знаю. 3) Наконец, мои аргументы о времени течки слишком ясны и неопровержимы: никто из охотников не убивал в октябре и ноябре медведиц, у которых констатировал бы зародышей в шерсти, что неминуемо должно быть, если время оплодотворения медведей бывает в июне, как утверждает кн. Ширинский-Шихматов. Опять повторяю, я пишу только то, что видел и испытал, следовательно, убедился и знаю.

Вместе с тем я хотел на деле, при свидетелях, доказать то, что для других кажется неправдоподобным, желал убедить неверующих живыми показаниями объективных, незнакомых мне свидетелей, показав, как берут собаки медведя за морду, и дорого заплатил за доказательства.

Позволю себе высказать свой взгляд на зверовых собак.

Всякая собака хороша, когда хозяин ею лично занимается, любит, ласкает, кормит ее, а зверовая - тем более. Нельзя требовать от собаки, держанной на псарне, тем более цепной -легкости, чутья, верности, злобы.

Я замечал на своих собаках следующее: если их держать на цепи, то они становятся тупы, злы и несносны. Чем ближе их имеешь при себе, тем умнее, привязчивее они делаются. Для зверя они будут злобны, если они: 1) хорошей породы, известной своими качествами, т.е. легки, злобны, умны; 2) обладают приметами, признаками зверовой собаки (кои известны очень немногим охотникам); 3) имеют практику, которую начинают с хорошими, дельными собаками.

Разумеется, универсальности от всякой остроушки-лайки требовать нельзя и на мой взгляд талантливая писательница, умеющая тонко наблюдать, г-жа Дмитриева-Сулима идеализирует и слишком много приписывает этой собаке, считая ее годной на всякую дичь и охоту.

Не может она сравниться с борзой при травле волка или русака; немыслимо ей гнать, подобно русской гончей, как, например, гоняли собаки моего отца, потомство которых берет два года кряду первый приз на полевых испытаниях Московского Общества охоты имени Императора Александра II в стае и смычке (говорю о собаках П.А.Белкина, которые все попали ему от меня, причем было ошибочно сказано в каталоге выставки: «происхождения неизвестного», так как они родились все в нашем родовом имении селе Никольском, Владимирской губ. Переяславского уезда) Равным образом ожидать и даже выработать у лайки стойку - потяжку, поиск сеттера, пойнтера - дело более чем сомнительное. Но для тайги, леса, скал, гор эта собака незаменима по своей легкости, стойкости, чутью, злобе.

Без лайки нет зверового охотника и ни одна порода собак заменить ее не может. Но к ней предъявляют массу странных требований. В тайге нужна собака, чтобы бить из-под нее птицу, зверя: найдет она глухаря - тот сядет на лесину, она на него лает. Выследив оленя, лося, она гонит их молча, иначе их далеко угнала бы и, забегая спереди, лает, когда зверь остановится.

Найдет медведя - лает тогда, когда он влезет на дерево, или отсел. Собака сидячего медведя не возьмет, ну, и злится и лает. Если же она будет гонять по следу, как гончая, то угонит зверя далеко и в таежных местах он на кругах ходить не станет. Зверовщик ценит собаку, останавливающую зверя, и таковы все промысловые лайки. Но вот, например, читаю я публикацию в охотничьей прессе о желании г.Лесничего из Люсина - иметь лайку, хорошо притравленную на медведя (чтобы вела голосом в оклад). Это, следовательно, будет гончая, а не лайка. Если она только лает, а не берет медведя, т.е. не останавливает, то ей цены грош. С подобным сокровищем зверя не добудешь, а найдешь и угонишь.

Уважаемый охотник г.Вилинский говорит, что медведь «никогда» не наносил вреда сельскому и охотничьему хозяйству и т.д. Быть может, на юге России, но и там г.Вилинский лично стерег медведя на овсах (как известно, ходя на овес, медведь не столько его губит, обсасывая стебли, сколько мнет и топчет полосу). Затем известно, что медведь приносит громадный вред пасекам; он же губит массу лошадей и коров, так например, в 40 верстах от г.Томска, близ с. Иштана в 1902 г. весной и осенью медведи убили более 40 шт. крупного скота, чем нанесли значительный ущерб крестьянам.

Что касается севера России, то статистика Вологодской и Олонецкой губерний слишком красноречива, чтобы утверждать, что медведь не вредит сельскому хозяйству: в одной Олонецкой губернии медведи сотнями режут скот. Там вопиют о борьбе с этим злом и потому странно слышать голос, отвергающий вред, наносимый медведями.

Остальные главы вывешивать не вижу смысла. Там всё то же...берлоги, лайки виснущие на ушах медведей...в общем, ничего нового имформативного. ИМХО-Панкор.

Полную версию можно почитать здесь - https://sites.google.com/site/laikarticles/books/lyalin

[Гость Панкор]

Расплата за преданность.

Эту драматическую, тяжелую для восприятия нормальным человеком историю о собачьей преданности и нечеловеческой подлости мне рассказали в 2006 году в одном из сел Карагинского района. Сложно придумать что-то подобное, даже владея утонченной фантазией.

….Весной появилась надежда подзаработать. Один из бывших охотников госпромхоза развил соответствующую времени коммерческую деятельность: скупал у односельчан медвежьи шкуры и желчь в неограниченном количестве. А тем, кто отправлялся на медвежий промысел, давал в долг бензин, продукты, патроны и в аренду два «Бурана». Сам он на зависть односельчанам ездил теперь на импортном снегоходе.

Во второй половине апреля ранним утром несколько снегоходов выехали из села и веером разъехались по еще заснеженной тундре, постепенно отдаляясь друг от друга. За «Бураном» Урвича по весеннему насту непринужденным галопом, с веселым блеском в глазах бежал крупный лайкоид – помесь лайки и немецкой овчарки. Поначалу Андрюха дал щенку нормальное для собаки имя, но со временем понял, что тот растет не по-собачьи смышленым, и переименовал в Штирлица. Имя легендарного разведчика из популярного телесериала подходило ему в самый раз. Подрастая и матерея, пес научился уживаться далеко не с идеальным хозяином, определяя его настроение по незначительным признакам: по одежде, походке, запаху, взгляду, интонации голоса. Полевая камуфляжная форма сигнализировала о самом интересном занятии для него – выезд или выход на охоту, рыбалку или за дикоросами. Запах алкоголя напоминал о полученном в молодости пинке и заставлял в таких случаях соблюдать дистанцию или на какое-то время вообще исчезнуть со двора. Многое он прощал своему двуногому вожаку. Скудное кормление пес восполнял посещением помоек и ловлей в окрестностях сусликов. Лишний вес никогда не был для него проблемой. Кого в действительности кормили ноги, так это его.

Штирлиц пока еще не понимал, на кого они будут охотиться. Куропатки, по всей видимости, хозяина не интересовали. Пес уже дважды отскакивал в сторону на запах и поднимал из кустарников почти невидимых глазу белых куропаток. Но хозяин не обращал на них внимания. Обычно в это время года он грузил сани «под завязку» всяческим походным скарбом и отправлялся за две сотни километров на западное побережье полуострова, к морским воротам Парапольского дола. В конце апреля и начале мая сотни тысяч гусей летят туда, а затем дальше, к местам гнездования, расселяясь по всему заболоченному долу. Но в данный момент сани были полупустыми. Четвероногий попутчик, в очередной раз поровнявшись со снегоходом, пытался поймать взгляд хозяина в надежде хоть что-то понять. А в это время невидимые за солнцезащитными очками глаза Андрюхи беспорядочно шарили по склонам сопок. Иногда он останавливался, глушил двигатель и по нескольку минут дотошно рассматривал в бинокль заснеженные, без намеков на проталины склоны. Закончив очередной осмотр, недовольно бормотал: «Рановато… снега еще много, спят сволочи лохматые в своих берлогах».

За спиной охотника висела одноствольная «ижевка» двенадцатого калибра, «левая» – не зарегистрированная в разрешительной структуре МВД. Однозарядная одностволка – не самое подходящее оружие для охоты на медведя. Но другого ружья, тем более официального, человеку с разгульным, шальным образом жизни никогда не заиметь. Из своего «карамультука», так Андрюха называл ружьишко, убил уже не одного косолапого. Добивал ловленных в петли из троса, стрелял из-под собаки или вот как сейчас, со снегохода. Впрочем, в перспективе приобретения законного оружия он ничем не отличался от местных аборигенов, для большинства которых по разным причинам это остается недостижимой вершиной, несбыточной мечтой.

В полдень остановился в заброшенном домике оленеводов. Северные кочевники довольно скоро исчезли из тундры вместе со своими оленями. С того времени, когда новое руководство страны повернулось задом к своим северо-восточным подданным, и десяти лет не прошло, а их как будто никогда здесь и не было. Оставшись без государственных дотаций, они за несколько лет съели и разбазарили почти всех оленей и пополнили ряды безработных в селениях. Вследствие цепной реакции сёла не замедлили превратиться в трущобы. Где-то там, в пойме соседней речки, на взятом в аренду снегоходе параллельным курсом едет Ульян – бывший оленевод, работавший когда-то в бригаде своего отца, Героя Социалистического Труда. Но Урвич думал сейчас не об этом. Беды аборигенов его не волновали. Он думал о том, что безрезультатно израсходует за поездку сотню литров взятого в долг бензина. Запив сушеную корюшку полусладким чаем, именно с такой скверной мыслью вышел на улицу. Отдал собаке очистки вяленой рыбы. То, как ел Штирлиц, удивляло не только его хозяина. Вечно голодный, но делал это с величием аристократа. Любая другая собака норовит пальцы отхватить вместе с подачкой, а этот возьмет так, будто уже сытно поел.

Ну, наконец-то! Охотник и трех километров не проехал после «обеда», и вот он – свежий след крупного медведя. То, что зверь прошел недавно, сомнения не было – утром выпал небольшой снежок, и следы отпечатались поверх него. «Взять» косолапого теперь было, вот уж точно, делом техники. Как говорил в таких случаях бывший охотник-профи и теперешний его работодатель по прозвищу Остряк: «А куда он денется, медведь – не куропатка, летать не умеет». И Андрюха, направив снегоход параллельно следу, поддал ему газу. Но двигателю это не понравилось. Давно нечищеные свечи обросли нагаром, и мотор начал давать сбои. Водитель чертыхнулся: «Ну надо же, почему именно сейчас?!» Что бы выкрутить свечи на этой «чудо-технике», надо ох как изловчиться. На это уйдет минут тридцать. Но на средних оборотах двигатель вновь заработал устойчиво, и он решил, что и так догонит медведя. И правда, куда он денется, Штирлиц уже уткнулся носом в след и, наращивая скорость, ушел вперед. Он понял, кто нужен хозяину.

Медведь появился неожиданно. Из-за шума двигателя наезднику не слышно, что происходит вокруг, поэтому Урвич не мог слышать лай уже работавшей за кустами по зверю собаки. Объехав густой ольховник, он увидел невдалеке огромного темно-бурого медведя, казавшегося черным на безупречно белом снегу. Штирлиц, постоянно забегая за спину, будто играючи, крутил его на одном месте. Наст хорошо держал собаку, а тяжеловесный зверюга, делая выпады в сторону наседавшего пса, вминался на полноги.

На подъехавший снегоход медведь среагировал неестественно. Обычно в таких ситуациях все они пытаются спастись бегством, а этот перестал вертеться и встал мордой навстречу технике. Иногда он нервно, резко поворачивал голову назад, контролируя атакующую собаку, но уже больше внимания уделял громыхающему чудищу. Похоже, что он впервые видел снегоход.

Андрюха, подъехав на безопасные двадцать метров, начал объезжать медведя по кругу, выбирая удобную позицию для самого надежного выстрела – сбоку, по лопаткам. Но тот, как стрелка компаса, реагирующая на металл, поворачивался за человеком. Излишняя горячность и коварный азарт, погубившие не одного медвежатника, взяли верх, и охотник, поспешно прицелившись зверю в грудь, нажал на спусковой крючок. Но в момент выстрела медведь дернулся в сторону собаки, и пуля угодила ему в плечо. С коротким рыком он кусает себя за место попадания пули, будто пытаясь вырвать то, что в него впилось, и тут же, слегка наклонив голову, бросается к стрелку! Урвич резко давит рычаг газа. Но «Буран» не рванул с пробуксовкой вперед, как того сейчас требовалось, издевательски плавно проехал несколько метров и, чихнув, заглох!

И вот тут охотник делает вторую, еще большую ошибку. Вместо того чтобы перезарядить ружье, а на это было время, несколько раз бесполезно дергает ручной стартер, пытаясь запустить двигатель. Когда бросил взгляд в сторону медведя, страх парализовал его – смертоносная лохматая громадина закрывала почти весь обзор перед ним. Но в этот момент Штирлиц, висевший на звере сзади, бросается на него спереди! И это была уже не лайка, натренированная работать по медведю только сзади. Это была вторая половина собаки-метиса – преданная до самозабвения овчарка, защищавшая своего непутевого хозяина и вожака. Отчаянного безумца, устремленного на медвежье горло зверюга на лету сбивает когтистой лапой и, прижав к снегу, быстро расправляется с ним. Рванул два-три раза клыкастой пастью и, как тряпку, отшвырнул в сторону обмякшее, окровавленное тело. Но этих нескольких секунд Андрюхе хватило, чтобы прийти в себя и перезарядить ружье. Промахнуться с расстояния пяти метров в голову размером с чемодан сложно даже захудалому стрелку, а Урвич умел стрелять навскидку. Пуля, угодившая точно между глаз, мгновенно остановила нацеленного на заключительный бросок медведя. То ли от огромного желания достать обидчика, то ли в предсмертной судороге медведь, падая, сделал еще один, последний толчок задними ногами и уже мертвым проскользил брюхом по снегу, ткнувшись в снегоход.

Охотник не сразу подошел к собаке. Сидя на снегоходе, выкурил подряд две сигареты. Следствие сильного стресса – дрожь в руках и ощущение слабости в ногах – прошли. Подошел к Штирлицу. Пес был еще жив. Но глубокие, безобразные кровавые раны говорили об одном. «Не жилец, все равно умрет», – именно об этом и подумал Андрюха и, перезарядив ружье, направил его на собаку. Помутневшие, влажные глаза смотрели не в черное нутро ствола, откуда должно прийти избавление, а прямо ему в глаза. В них не было ни укора, ни боли, ни страха. И впервые за сорок лет беспутной, ненормальной жизни внутри у Андрея, там, где должна быть душа, что-то екнуло, а палец отказывался спустить курок. Он никогда не считал этого пса до конца своим. Иногда кормил, иногда ласкал, а бывало, и пинал... Опустив ружье, охотник достал нож, висевший в ножнах на поясе, и пошел к медведю с уверенностью, что собака умрет раньше, чем он успеет снять со зверя шкуру, и тем самым избавит его от неприятного дела.

Немногим больше часа провозился Урвич с медведем. Погрузив снятую шкуру на сани, закутал брезентом и увязал веревкой. Мяса не взял ни куска. Он не ел мяса камчатских медведей с неприятным, специфическим звериным запахом. Зачистка свечей зажигания отняла еще полчаса. Солнце клонилось к горизонту. Но он успеет приехать в село до наступления темноты – в это время года в северных предполярных широтах темнеет поздно. Двигатель запустился с первого толчка. Немного отъехав, Андрей оглянулся назад. Приподняв и с трудом удерживая голову, собака смотрела ему вслед….

Прошло полтора месяца. Ранним утром по центральной улице, на которой еще не так давно безгранично властвовал Штирлиц, ковыляло что-то непонятное, бесформенное, но похожее на ту единственную собаку, которой все уступали в силе, злости, напористости и потому боялись. Штирлиц? Да, это был он! Но мало что напоминало о его прежнем величии. Теперь это был Квазимодо в собачьем обличии: сросшиеся как попало кости, не покрытые шерстью широкие рубцы шрамов, из-за травмы позвоночника его задние ноги плохо двигались. Но он вернулся, переплыв при этом в дороге две бурных речки! Как ему это удалось, знает только он. Питался пес все то время, пока заживали раны, наверняка той самой медвежатиной, которую не все местные жители любят, но почти все местные собаки едят. То, что его не добили медведи или волки, которые могли прийти на запах медвежатины, объясняется просто. Десяток охотников, колесивших на снегоходах всю зиму и еще два весенних месяца по тундре, сопкам и лесам, выбили или разогнали все живое в округе. К тому же некоторые медведи боятся собак, их запаха или просто лая. Жизненный опыт подсказывает им: рядом может находиться могущественный, вечный, единственный соперник – человек.

Услышав взбудоражившую все село новость, вечером к Урвичу пришел его старый дружок. Посидели, распили бутылочку водки. Затем еще одну. Андрюха пожаловался ему: «Почему он не издох, зачем вернулся? Мне здоровая собака не всегда нужна, а калека мне зачем?!..» Гостя не надо было ни о чем просить, в благодарность за щедрое угощение он готов был взять на себя исполнение неприятной миссии.

Устроившись на своем прежнем месте, под навесом сарая, Штирлиц спокойно спал. Он выжил и вернулся домой, осилив тяжелый путь, который дался бы не любой и здоровой собаке. У него не было ни злости, ни обиды на хозяина. В собачьей психологии нет такого понятия – предательство. Его предковое, волчье, мировоззрение говорило: выживает сильнейший. Вся предыдущая его жизнь прошла по таким правилам. Впервые за полтора месяца он спал безмятежным щенячьим сном. Не надо было сейчас, как недавно, бессонными ночами, находясь в беспомощном состоянии на чужой территории, прислушиваться и принюхиваться к враждебным звукам и запахам. Три последних дня, пока добирался до села, пес ничего не ел, но беззаботное умиротворение заглушало голод.

Штирлиц не услышал, как кто-то тихо, крадучись, подошел к сараю. Из-за угла вначале высунулась голова, затем появился силуэт мужчины с ружьем. Это была все та же одностволка Урвича, но в руках другого человека. Июньская северо-камчатская белая ночь позволила ему точно прицелиться. Глухой звук выстрела, отраженный дощатой стенкой, не побеспокоив даже соседей, ушел в сторону моря….

* * *

Да простят меня все верующие всех религий – я закоренелый атеист, допускающий существование лишь Высшего разума Вселенной. Но иногда мне хочется верить, что существует где-то собачий рай, куда отправился мой верный пес Заграй (перед которым я, как бы хорошо к нему ни относился, остался в неоплатном долгу), и непременно, без каких-либо условий, оговорок или очереди должна проследовать многострадальная душа Штирлица. В том прекрасном потустороннем уголке мироздания должно быть все необходимое для вечной счастливой собачьей жизни. Но там не должно быть людей.

Родион Сиволобов

"Охотничий двор" №9 – 2010

Полная версия... http://sites.google.com/site/laikarticles/lib/s149

[Гость Панкор]

Шалый медведь.

…Я шел по берегу Долгой ламбы в глухой угол озера. Впереди меня бежала собака. Шел я, ни о чем особенно не раздумывая, не прислушиваясь и не присматриваясь, — дорожка была мне знакома, и тем неожиданней прозвучал вдруг глухой лай собаки.

Пес лаял впереди за кустами, лаял редко, но не очень злобно, и я тут же догадался, что пес разыскал какого-то рыбака. Я продирался через кусты, перепрыгивал с камня на камень — торопился к собаке, чтобы оттащить ее в сторону от человека, которого она побеспокоила.

Пес вдруг, вздыбив на холке шерсть и круто загнув хвост, кинулся в кусты, и из них тут же раздалось недовольное ворчание медведя.

От того места, где я стоял, до поляны, где заворчал медведь, и где теперь крутилась вокруг зверя моя собака, я опасливо насчитал всего каких-то метров тридцать. Как и у старика Патрулайнена, у меня не было ружья, не было охотничьего ножа, не было даже вил, которыми Патрулайнен со страху колотил по колу. Обо всем этом я, наверное, и не вспоминал бы, если бы встретился в лесу с медведем один на один, как говорится, без свидетелей, уж как-нибудь я постарался бы договориться со зверем и, вероятно, получил бы разрешение убраться из леса подобру-поздорову. Но сейчас между мной и медведем вертелся пес, недостаточно опытный, но в то же время ужасно самонадеянный и не по возрасту наглый. Сообразит ли этот пес, что перед ним не корова, не лошадь, а медведь, сильный и ловкий зверь?.. А если не сообразит и кинется в драку, не получится ли так, что медведь, подмяв пса и увидев человека, пожелает рассчитаться и с ним...

Встреча была так неожиданна, что я уже ничего не мог поделать — только незаметно уйти, не дожидаясь той минуты, когда медведь заметит меня. Но уйти, бросив собаку, я не мог, и поэтому остался на месте, ожидая, что будет дальше.

Кусты скрывали от меня все происходящее, но я должен был хотя бы видеть, что же именно происходит за кустами.

Боком-боком, как недавней весной медведь, обходивший старика Патрулайнена, я стал огибать кусты и увидел, наконец, сначала медвежий бок, а потом и самого зверя...

Зверь был хорош — сытый, тяжелый. Он сидел посреди полянки на задних лапах, поддерживал себя передней левой лапой, на которую, чуть покачиваясь, время от времени опускал большую свою тушу, а правую держал наготове, будто отмахивался от надоедливого комара. Медвежий нос был опущен к брюху — казалось, медведь полудремал. А перед носом торчал дурной пес и, боясь, видимо, подойти поближе, не очень громко отпускал медведю какие-то свои собачьи ругательства. Пес пока особенно не беспокоил зверя, и тот продолжал находиться в странном полусне.

Чем занимался этот медведь до встречи с собакой? Что искал? Знал ли, что совсем рядом находится человек? И почему никуда не ушел после того, как собака его отыскала?

Если бы на все эти вопросы можно было ответить сразу, то ни одна встреча с медведем не была бы такой загадочной, а потому и несколько беспокойной. Узнай я, безоружный человек, что у этого зверя в голове дурные мысли и что он, догадавшись о моем присутствии, порешил изловить наглеца, заглянувшего в его дом, и примерно наказать, разве торчал бы я сейчас около лесной поляны-пятачка, высматривая из-за кустов медвежью морду?.. А знай я заранее, что этот мишка добр и сговорчив, не считал бы метры, отделявшие меня от зверя, а просто подошел бы поближе, как подходят к доброму, но все-таки чужому псу, полюбовался бы лесным хозяином и пошел бы обратно, извинившись перед ним за человеческое любопытство. Если бы все знать сразу...

Но даже сейчас, видя медведя совсем близко, я не знал, как он поведет себя, поймав на себе взгляд человека... И здесь тоже могло быть все. Зверь мог струсить и убежать, убраться в лес, если пуганый. А может быть, после допекшего его лая собаки медведь обвинит во всей этой лесной тревоге только меня и через собаку, не обращая внимания на ее лай и укусы, пойдет прямо на человека, как хаживает нередко в тайге зверь на стрелков, прижавших его с собаками и ружьями. И тогда тоже может быть все...

Но пока медведь не видел меня, и встреча двух зверей протекала без моего участия... Побрехав перед мордой медведя, пес, видимо, пораскинул своим щенячьим умом, что впереди ничего страшного его не ждет, и решил подвинуться к зверю, чтобы до конца выяснить, кто это такой. Правда, спереди подойти поближе пес не решился, а описал полукруг и, готовый в любое мгновение отпрянуть назад, потянулся по собачьей привычке к медвежьему хвосту.

Медведь завозился и медленно повернулся на задних лапах к дурной собаке. Она чуть отпрянула, выразила свое неудовольствие глухим рыком и снова принялась обходить зверя, чтобы дотянуться до желанного хвоста. Медведь опять повернулся на задних лапах, переступил передними и оказался ко мне спиной.

Добраться до медвежьего хвоста псу так и не удалось. Он обозлился, стал рычать и скалить клыки у самого медвежьего носа. И тут зверя что-то не устроило в этой затянувшейся игре. Он коротко качнулся вперед. Пес отскочил в кусты, а медведь, опустившись на все четыре лапы, сварливо пофыркивая и порыкивая, не торопясь, враскачку направился в лес.

Пес кинулся к медвежьей морде и тут же снова отскочил в кусты. Но все время отскакивать от медведя ему, наверное, не хотелось, и он попытался ухватить медведя за зад. Зверь громко рыкнул, резко обернулся, и пес опять стрелой отскочил в сторону.

Медведь и собака скрылись. Медведь уходил в лес шумно — под его лапами то и дело трещали сучки, а пес крутился вокруг зверя со злым лаем. Я остался один на том месте, откуда только что наблюдал за всем происходящим. Странный, не в меру флегматичный медведь ушел, оборвав надоевшую ему игру, ушел, так и не посмотрев в мою сторону. Я присел на камень и ждал собаку. Шум в лесу постепенно стих. Я долго ничего не слышал, уже начинал беспокоиться, когда с горушки скатился к озеру мой разгоряченный охотник, с ходу влетел в озеро по самую грудь и стал жадно хватать языком воду.

Выкупавшись и еще раз напившись, пес, как и всегда, явился прямо ко мне, чтобы отряхнуться от воды именно около моих ног. Как и положено, вся грязная вода с густой собачьей шерсти оказалась на мне, и тут я заметил, что по рукаву моей куртки расплывается розовое пятно — вместе с водой на нее попала кровь. Капли крови выступили и на шее у собаки. Почти до самого горла тянулась неглубокая, но широкая рана — видимо, мишка все-таки подцепил собаку, но подцепил только-только...

Рана у собаки быстро зажила, и мы снова бродили по лесу, но теперь наши походы были более осмотрительными, и в ту сторону, куда ушел медведь, мы старались без особой нужды не заглядывать. Как-то отправился я на озеро с удочками ловить рыбу, но уже без собаки. Пес обычно мешал мне, когда я располагался с удочками около воды — лез в воду, всячески приставал. Я злился, то и дело усмирял его, так что за поплавками даже некогда было следить. Сейчас на озере я был один. Закинул удочки и только собрался закурить, как услышал сзади тяжелые шаги — кто-то продирался через кусты и шел прямо ко мне...

Я повернулся на шум и почти рядом увидел медведя.

Сколько раз вот так вот, совсем близко, приходилось мне видеть медведей. И всегда такие встречи были неожиданными не только для меня, но и для зверя... Описать свое состояние, когда вместо ожидаемого грибника, увидел совсем близко медвежью морду, не берусь — я порядком растерялся. Но если бы растерялся и этот медведь, было бы куда легче и проще — в конце концов, неожиданно напугав друг друга, мы могли бы так же поспешно исправить свою оплошность и тут же разойтись. Но на медвежьей морде я не отметил и следа растерянности. Казалось, что этот зверь заранее знал, что я сижу на берегу, а потому и пришел...

Зачем же он шел сюда, зачем продирался через кусты? Может, хотел выпроводить меня отсюда? Но не отметил я на медвежьей морде особой злости — выбравшись из кустов и встретив взгляд человека, зверь просто уставился на меня и находился в таком зачарованном состоянии до тех пор, пока я не пошевелился...

Отметив про себя, что медведь вроде бы не собирается тут же отвесить мне оплеуху и столкнуть в воду, я чуть осмелел и позволил себе повернуться лицом к непрошеному гостю. И мой гость тут же скрылся в кустах.

Как хотелось мне, чтобы медведь ушел совсем и оставил меня в покое. Но не тут-то было. Отступив в кусты, зверь негромко рыкнул и принялся топтаться на одном месте. Услышав недовольное ворчание и сообразив, что это ворчание может быть сигналом к атаке, я приготовился было бросить удочки, сдать занятые позиции и поспешно отступить. Но вслед за ворчанием решительной атаки почему-то не последовало, и я остался на месте.

Итак, я мог сделать первый вывод: разведку боем, а следом за ней и рукопашную, как средства объяснения с человеком, этот медведь, пожалуй, исключал из своего арсенала. Первая опасность для меня миновала, и я приготовился встретить долговременную медвежью осаду и вести далеко не равную психологическую дуэль.

Неравенство сил в этой дуэли было очевидным. Медведь шумно бродил по кустам, сердито ворчал, стараясь объяснить мне, что недоволен моим появлением в лесу, а я вынужден был молча принимать медвежьи угрозы и даже не имел права возразить против предъявленных мне обвинений.

Возможно, наши силы могли и выровняться, если бы я позволил себе, подражая медведю, рыкнуть в ответ на его ворчание, но делать это, когда за моей спиной была лишь глубокая вода озера, я не осмеливался, а потому, не выказывая особой робости и скрывая спешку, смотал удочки и боком-боком стал отступать в сторону по тропе. И странно, медведь не пожелал меня сопровождать. Он даже не подошел к воде, чтобы обнюхать мои следы. А стоило мне удалиться, как зверь прекратил рычать и не спеша побрел по кустам в лес.

Зачем все-таки он приходил, что хотел объяснить мне?

Следующий раз я устроился ловить рыбу в другом месте и надеялся, что медведь не осмелится теперь заглянуть ко мне, ибо совсем недалеко большая лесная дорога, по которой нет-нет, да и похаживали люди. Здесь, считал я, медведь не может предъявить мне никаких территориальных претензий — здесь владения людей, а медвежье хозяйство должно было оставаться, по моим расчетам, далеко в стороне.

Как ошибался я в своих расчетах, как забывал, что некогда незыблемые границы фамильного медвежьего хозяйства теперь нарушены. Что люди разгуливают по его владениям и что медведь, отказавшийся покинуть места своих бывших территорий, вряд ли станет считаться с границами, установленными человеком...

Бывший домосед и рачительный угрюмый хозяин, потревоженный, сдвинутый с места, стал теперь неимущим бродягой. Смирившись с новыми порядками в лесу, он не осмеливался открыто воевать с людьми, но в то же время не упускал случая напомнить новым хозяевам леса, что они явились на чужие земли, а войдя в роль и почувствовав слабину человека, мишка принимался выживать с озера струсившего рыбака.

И на этот раз чудной медведь разыскал меня на берегу, не дал ловить рыбу. Правда, появление шалого медведя уже не было для меня неожиданностью — я попробовал даже заговорить с ним, но какая уж там рыбная ловля, когда у тебя за спиной ворчит хозяин тайги, пусть даже бывший.

Постепенно, встречая в лесу рыбаков, стал узнавать от них, что о проделках шалого медведя кое-кто слышал, но встречаться со зверем так, как встречался я, вроде бы никто еще не встречался. Неужели этот зверь своим особым вниманием оделил только меня и, почувствовав во мне какую-то неуверенность, изводил теперь своим рычанием?

Но совсем скоро стало мне доподлинно известно, что подобным способом медведь выживал с озера и других рыбаков, только эти рыбаки скрывали свои встречи со зверем. И причиной этого была та поспешность, с которой почтенные люди покидали берега озера и бежали от медведя, оставив другой раз на берегу и удочки, и вещевые мешки.

Как-то на берегу отыскал я брошенную снасть и забытый кем-то рюкзак. Удочки и рюкзак я подобрал, принес в деревню, и тут же у них отыскался и хозяин, который чистосердечно рассказал мне обо всем, что приключилось недавно в лесу. Мне стало после этого рассказа легче — выходило, что медведь преследовал не только меня...

Говорят, что друзья по несчастью становятся обычно очень верными друзьями — не о каждом таком деле рассказывают вслух, а потому, встретившись однажды, такие «пострадавшие» редко нарушают молчаливое согласие скрывать причину своих неудач. Такое же согласие установилось теперь между мной и тем рыбаком-неудачником, который бросил на озере свои удочки — ни ему, ни мне не хотелось при других обсуждать подробности встречи с медведем. Но воспоминания наши были так ярки, многие подробности еще так живы, что требовали обсуждения, а потому решили мы перенести нашу дискуссию именно туда, куда редко заглядывали люди, — теперь мы ходили в лес вдвоем и вместе ловили рыбу на озере. И странное дело — за все время наших совместных походов мы ни разу не встречались с шалым медведем. Но стоило кому-нибудь из нас одному отправиться на озеро, как неугомонный зверь снова появлялся на берегу.

Моя догадка, что шалый медведь был не слишком глуп и умел рассчитывать свои силы, скоро подтвердилась. Попугивая любителей рыбной ловли в будние дни, медведь категорически отказывался посещать озеро в субботу и воскресенье, когда рыбаки прибывали в наш лес в большом числе. На это время чудной зверь куда-то уходил, где-то пережидал выходные дни, а в понедельник с утра пораньше снова появлялся на берегу Долгой ламбы, снова разыскивал рыбаков-одиночек и испытывал их нервы.

Постепенно я стал замечать, что этот зверь определенно обладал способностью дифференцировать. Он умел разбираться, что за человек пожаловал в его владения. Новичков медведь встречал менее гостеприимно, сразу заставлял считаться с собой. Но стоило такому новичку раз-другой выдержать медвежью осаду, как зверь стихал и, встретив знакомого человека, порой даже не пытался навязать ему свои условия. Но что руководило здесь медведем: то ли он просто не выносил однообразия, а потому и не любил по нескольку раз кряду встречаться с одними и теми же людьми, то ли у этого зверя было свое медвежье самолюбие, и, не достигнув однажды победы, он не желал больше связываться с человеком, который успел узнать его слабости?..

Пожалуй, в конце концов, и я бы получил право перейти из категории новичков в разряд давнишних знакомых. Уж не знаю, когда медведь оставил бы меня в покое совсем, наверное, все-таки это произошло бы скоро, если бы вдруг наш зверь не покинул свои любимые места.

В лесу появились первые грибы, и вслед за ними потянулись в лес многочисленные грибники. Отряды были шумные, появлялись они не только в выходные, но и в будние дни, и наш медведь куда-то ушел. Грибы прошли, а медведь все не возвращался. И гут-то и добрались в нашу деревушку рассказы о каком-то дурном, шалом медведе, который бродит вдоль берега северного залива нашего озера.

Там, в конце озера, в северном заливе частенько появлялись рыбаки. Но если до лесных озер рыбаки добирались пешком, то туда, где теперь объявился медведь, рыбаки обычно прибывали на моторных лодках. С них и ловили рыбу. А наловившись, подгоняли лодки к берегу, разводили костер, варили уху и коротали летние ночи, вспоминая самые правдивые рыбацкие и охотничьи истории. Вот к этим ночным кострам и повадился выходить в темноте странный зверь. Он не бросался на людей, не отбирал у рыбаков рыбу, словом, поведение можно было считать вполне приличным, если бы он не бродил всю ночь напролет около костра и не ворчал бы из кустов.

Кто знает, что в голове у этого зверя. И рыбаки, не желая дальше гадать, что еще придумает медведь, поспешно покидали место ночлега.

Может быть, кто и попугал бы зверя из ружья, но охота на медведя была ограничена, и для нее требовалось специальное разрешение. А ехать за разрешением в город да еще объяснять там, что медведь напугал тебя чуть ли не до смерти, никто так и не решился, а потому до самой осени дурной медведь бродил вдоль северного залива и попугивал слабонервных рыбачков.

Осень выпала в тот год худой для медведей. Все лето стояла великая сушь, дожди пошли поздно, и ягода в лесу сгорела почти полностью. Корма для медведей не осталось, и они не залегли, как положено, по осени в берлогу. В тот год перед зимой медведи бродили по лесам шумно и открыто, выходили на дороги, появлялись около поселков и повсюду гоняли лосей. Тут и дошел до меня слух, что недалеко от северного залива около такой же небольшой лесной деревушки, как наша, медведь свалил лося...

Известие о медведе, которого не пугали ни люди, ни собаки, пришло в нашу деревушку поздно. В городе о медведе стало известно раньше, и какие-то охотники решили устроить облаву на зверя.

Честь по чести оформлено разрешение, и дни косолапого были сочтены... Как проходила эта охота: кто сколько раз стрелял, кто сколько раз промахивался — история умалчивает. Известно доподлинно только, что охотники медведя видели, стреляли в него, преследовали с собакой, но не нашли и долго спорили, чья пуля угодила в зверя.

Ждать раненого, по мнению охотников, зверя на том же месте, у добычи, кто-то посчитал делом бесполезным, и, как следует наругавшись, охотники вернулись домой, в город, ни с чем. А в этот же вечер медведь, как ни в чем не бывало, снова наведался к лосю, наелся и ушел обратно в лес.

О случившемся охотников тут же известили, и снова вооруженный отряд, прибавившийся в числе, заявился в лесную деревушку. Говорили, что на этот раз отряд выглядел куда внушительней. Но и эти стрелки не нашли зверя. Правда, в этот раз охотники домой сразу не поехали, а остались ночевать в деревне, чтобы утром по горячим следам с собакой все-таки найти медведя.

Так и закончилась эта, широко известная по нашим местам, охота. Охотники невесело вернулись в город, а мишка полегоньку уплел всего лося и подался на зимнюю квартиру. Говорили, что последнее время зверь крутился у деревушки целыми днями. Уже падал снег, и по следам на снегу кто-то из местных дотошных стариков-следопытов точно установил, что последнее время и ночевать-то медведь никуда далеко не уходил — он просто огибал деревушку по ручью и укладывался спать в густых кустах за ручьем...

Этому рассказу я мог поверить без всяких натяжек — ведь свалил лося, водил охотников за нос и пугал своим присутствием жителей деревушки тот самый, странный, шалый медведь, который в начале лета встретился мне в дальнем углу Долгой ламбы. И никто не виноват в том, что лось, спасаясь от медведя, забрел чуть ли не в самую деревушку, — уж так все получилось...

Анатолий Онегов

[Гость Панкор]

Последняя охота.

Свою охотничью тропу он набивал уж без малого годков восемьдесят. И все – в дружеской компании с лаечками. Вдоль и поперек иссекли его долгий путик кольцехвостые напарники. И как ни петляла порой судьба, а никуда от лаечного хвата не делась.

Себе на девяностолетие он таки оставил от «пенсионерки» Ладки декабрьского щенка с белой через нос и лоб проточиной. «Для охраны хоть», – лукавил сам с собой и совал мальцу в жаркую пастенку большой палец вместо соски.

И в первую же весну, скрипя хворыми коленками, потащился с пятимесячным дружком на вальдшнепиную тягу. Знал старый, что нельзя с лайкой ходить весной на тягу, запрещено с ней охотиться в это время на птицу, но года поджимали, хотелось увидеть, что из щенка получится. Ну и по старой памяти завернул к давнишнему сотоварищу, дубу-долгожителю. Представиться, так сказать, хозяину леса да испросить покровительства для Урманки. Подточенное с северной стороны сыпучей гнилью дерево встречало, может быть, последнюю весну. Но двумя-тремя оттаявшими в умиравшей кроне ветвями все же одобрительно качнуло.

А Урманко, пострел, серебряным шаром закатывался в голые кусты. Удивлял своим инейным окрасом. И все больше напоминал старику его первую уральскую собачку, Платинку. Ох и мастерица же была она на заброшенных драгах с голубыми озерками утку отыскивать и завлекать вплоть до верного выстрела. И, как сейчас дед понимал, не только лаем разговорного жанра брала, а видать, и шкуркой своей платиновой охмуряла...

За воспоминаниями пропустил первого рыжего вестника весны. И ладно. Еще один «хоркун» протянул нетронутым. А сбил охотник того, которого и щенок в полете приметил. Задрал мордашку с белым околышем, громового раската выстрела словно и не слыхал, – так разобрала его закувыркавшаяся в сумеречном воздухе птаха. И шлепнулась-то она по щучьему велению рядом. Вытянулся птицелов. Ушки – в стоечку. Кружанул осанисто, чутко потягивая первое молодое вино охоты. И пошел, пошел неслышными кошачьими шажками на зов своей промысловой планиды. Вытащил горячую дичину из кочкарника к ногам хозяина. А тот – ни слова доброго в ответ. Ни прикосновения ласкового. Давно уж заметил дед, что отвлекают эти нежности телячьи от дела незаматеревшую душу. Не мешай щеняре вслушиваться в вековечную колыбельную природы. Сам дойдет. Вишь, заоблизывался. Грудешка-то ходуном заходила от первых пьянящих вдохов лесной жизни.

И по волоку-то сразу находит. И из ледяной лывы тащит, отфыркивается. И куда ни запрячь, все равно угадает. И налаивает себе чего-то, наскуливает. На разговор его тянет с дичиной, что ли? Ткнет носом взмокшее перо и нутряным голосом бормочет с перебором, взрыкивает. Отношение выражает. И добрый был знак многоопытному лесовику, что собачка – самородная. Затейливо и богато являла себя в Урманке охотничья страсть.

И осень еще большей тому порукой стала. Хотя и придавило взбунтовавшееся давление, а все же священнодейство открытия не пропустил. Пристрастил к утятинке самородка. И дивно тот справлялся в камышах в свои-то девять месяцев от роду. Ну, подранка там из рогоза вытянуть – это дело собачье, понятное. Про то и разговору нет. А примечательно, как заигрывал он с водоплавающими-то, любезничал да ублажал. Вот про что задушевная беседа.

Махнет, значит, вперед деда-спотыкача на памятное озерцо. И подаст вскоре трогательную сердечную ноту. И радость-то рассыпчатая, как сахар, в том затяжном взлае, и – песня жалистая, и – заманивающий кураж хитрована-искусителя. Дескать, вот она, уточка-то. И чтобы не спугнуть ее ненароком, выхаживает четвероногий артист по бережку, хвостиком помахивает и даже не взглядывает на стайку. Распевается себе. А утиная братия, от любопытства клювы раззявив, туда-сюда утюжками по глади шлындает.

Дедок же тем временем черным ходом на «концерт» пробирается. Кустами да зарослями крадется. И хоть пытанная крестьянской работой спина не гнется, окаянная, и ноженьки на сгибе дрожью исходят, а настроение молодое, памятное возвращается.

...Вот также и Платинка ведь в далекой юности крякашей уговаривала. Те же лаечные перепевы. Гипнозом брала. И уж хвост обязательно распустит, как косу красна-девица. И ушки развалит на затылке. И давай себе распинаться густым грудным приговором. Утки перед ней в десятке шагов, как детки на утреннике, шеи тянули. А она бродила осокою с нежным брехом и никакого к ним промыслового интереса вроде и не являла. Подобравшись на огневую позицию, ловкий стрелок брал сразу на мушку по две-три головы. А уж после выстрела Платинка сбрасывала с себя маску притворства и кидалась в озеро со всем нетерпением. И подавала, подавала. Хватало же ей выдержки при таком-то азарте валять ваньку, ну, не чудесница ли?

Какая давность... А помнится. И все эти годы старался лаечник сберечь удивительную кровь «местной западносибирской». Даже когда перебрался в европейскую часть России, сохранил верность своим пристрастиям. Через прежних знакомцев выпрашивал-выманивал собачек из-под Ирбита. Вел свою линию. Нет-нет да и давал его породный прииск остроухих выдумщиц, что промышляли с завидной изюминкой.

И вот в десятом уж, считай, колене подарила матушка-природа серебряного Урмана-певуна. Уж такой мастер уговаривать, что куда с добром! Уставится, телепат этакий, своими огнистыми карими и давай душу вытягивать – в лес зазывать. Урчит-постанывает, скулит-полаивает. И башкенцией лобастой то кивает согласно, то крутит укоряющее.

– Ну-у, лизун, – вздыхал растроганно дед.

А сам-то вроде как ощущал от этой собачьей терапии прилив сил и сбрасывал по случаю десяток-другой. Но года-годочки, все равно что поленница на задворках, высилась да кренилась и придавить норовила иной раз. А кобелю бесстыжему все неймется. Только и пялится сквозь тесовый забор на еловую гребенку за польцом. Лапой заветную калиточку поскребывает. Колобком масляным в ногах катается. Давай, мол, тряхнем стариной замшелой, пробежимся по отъемам.

– Знатный уговорщик, да уж... Погоди, сбегаем, Урманко, сбегаем, – виновато отговаривался хозяин, пеняя на преклонность лет.

И чесал псу брюхо заскорузлыми пальцами, кряхтел и притворно ворчал на нетерпеливца:

– Молодой-то конь скорее на кладбище свезет, верно в народе говорят.

А с другой стороны посмотреть: псинка бесхитростная разве повинна в том, что тебя немощь точит. Взял лаечку, так будь любезен обеспечить ей богатую охотничью биографию. Крупняка покажи. Хватит мелочью потчевать. Тем более, по всему видать, что собачка даровитости редкой. Вон как лося-то завернул...

А дело это случайно приключилось. В августе наткнулся дед на ближней вырубке на обильный малинник. С ходу набрал ведерко. Вареньица сварганил. Назавтра еще сподвигся. И Урманку с собой на прогулку взял. А жара стояла потогонная. И пес от нее все в лесной прохладе хоронился.

И вдруг из крепи лай долетел. Набатный, резкий. Старина от неожиданности едва кружку с ягодами не выронил. На пень-вековун для обзору вскарабкался и видит: вразвалочку выбегает на опушку лось. Лоснится весь от летней неги, ушами вальяжно помахивает. А рога на солнце полыхают, что тебе подсвечники начищенные. С ленцой так катит вдоль вырубки. А за ним, дельфиненком из зарослей выпрыгивая, Урманко стремится. И все норовит толкнуть зверя прямиком на хозяина. Дескать, погляди, ягодник, на настоящее-то добро. В каких-нибудь пяти шагах от деда-истукана и прошествовал бычина. Хоть за рога хватай.

А у запалившегося кобелишки язык на всю длину из пасти вывалился. Куда ему по плотному кустарнику да завалам за длинноногим. Вот он и смекнул: нечего взапятки дышать. Срезал леском. К речке. И там, где у зверя верный лаз, остановил его «в штык». Забористо взлаял, громово. И тут же сбавил обороты, давай разговоры разговаривать, «баки» забивать. С восторгом запел, шельмец. Комплиментами, видно, великана осыпал. А если и грубил, огрызался, так только в дедову сторону. Звал. Ну, где ты там, старый хрыч? Да не ко времени, Урманец! Но уж голосовой палитрой нарадовал вдосталь. То озорно взлаивал, то – в надрыв, то – в растяжку. То печалинку короткую навевал. А вот яростной, пугающей злобы не было. Дипломатика лобастая! И страх не показал. Зверовик прирожденный. Напористый и гибкий. Страстный, но голову не теряет.

Вот бы закрепить успех. Да как? Притравочные станции дед ни во что не ставил. «Там только в куклы собак играть приучают». И на коллективную охоту лет двадцать уже никто не приглашал: снят, как говорится, с воинского учета. Но ничего, Урманко, своими силенками обойдемся. Характер-то, слава Богу, не просел. А что ходули нет-нет да и подламываются, так на то начихать с высокого лабаза. Дай срок, лосятник, забуримся в верный отъем.

Сказал – сделал. Нагреб по сусекам картечи на заряд да пару пуль. Хватит, если что. Лес-то, он никогда больше чем на дуплет не расщедрится. Промельк – другой, и – вся недолга. «Лишь бы Урманко себя показал, да я не подвел. Вот и будет ему память...»

И по хмурому декабрю припустились они через польцо. Толчка прежнего в ногах не было, все «пружины» давно полопались. Пимы буровили порошу волоком. Взопрел разом. На опушке к валежинке приладился дых перевести. Поохал, пооглядывался на избяную крышу. Ворону-высоколету пригрозил, что увязался каркать. Но делать нечего, раз ухватился за гуж. Держать надо фасон перед кобелем, чтобы уверовал в охотника с младых когтей. Лес слабых не жалует. Кончай сопливиться. И, перекрестясь на просвет, спустил светлобокого с поводка. С радостным вызвизгом на упругом скоке ворвался тот в свое дикое вольное отечество. Взыграла в нем родовая кровь лаечных поколений. Аж самого дедка обдало накатом собачьего восторга. И, растянув в улыбке вислые забелевшие усы, он поддался азарту горячего спутника. Вперед! А загустевший тем часом снегопад опустился глухим занавесом. «Лихая погодка – зверобойная», – подсказывало заходившееся сердце. Нет, зря брешут, мол, утихает с годами охотничья страсть. Она как была, так и есть – главная жила, что за собой всю жизнь тянет.

День уж подкатился к середке, когда набрели на подметенный кабаний след. «Вот он, гостинчик-то лесной», – бубнил про себя старик, ощупывая вмятины голыми пальцами. «Ага, разомлел под снежной перинкой, не схватился еще... Стало быть, свежак. Утрешний. Шажок-то сытый, неспешный. Видать, к лежке тянул. И самое место, где поднять его сейчас можно – верстах в полутора, в крепях... Так ведь это опять же – у старого дуба. Знать, свидимся».

И на малом пыхливом ходу он с удовольствием вспоминал своего молчаливого друга. Как тот раздвоенной сохнущей короной раздвигал еловые макушки. Как каждую весну оставшиеся в живых отстволины собирались с силами и выбрасывали охапку-другую резных листьев. На одном характере стоял дуб, доживал. И так получалось, что многое объединяло двух старожилов. Один другому говорил: «Держись!» И с чувством при встречах оглаживал глубокие шрамы на коре. А в трудные промысловые времена и заступничества у хозяина леса просил, дескать, пошли зверя на верный выстрел. И бывало, следовали удачи за великодушным жестом могущественной ветви. А теперь, в глубокой старости, они и вовсе стали похожими.

И заранее радовался следопыт предстоявшей встрече. И сметливо срезал путь, тропя следок. Огибал овражины и крутогоры. Прикидывал, что подсвинка лес послал в самый раз: и по размерам, и по силам старому да малому угодил. И клык еще у зверя не тот, чтобы неопытного ловца порвать. А Урман равнодушно тыкался в подметенные ямки от копытец, фыркал недовольно. И принимался дальше козлить по лесу дуралеем. Эх, позарез нужна схватка со щетинистым противником, чтобы вспыхнула и зажглась в лайке врожденная и неутолимая жажда к преследованию зверя.

Часто передыхивая, тихоход упорно ковылял под уклон к речушке. Ворчал на неутихавший снеговей и досадливо думал наперед: каково будет лезть по взгорку на обратном пути. А если еще и с ношей?.. «Во-о дурында-то песочная, туды твою... И поделом. Чем думал, когда щенка оставлял? На потеху душевную? Ага-а.., держи карман шире. Душа, она, поди, не потеет, не спотыкается, как кляча, да под ноги себе не харкает. Раскатал губы, думал, на крылечке сядешь, а он перед тобой плясать будет, как цыганенок. Не тут-то было. Урманец такой, что из гроба на охоту утащит. Чертеняка платиновый... Еще незрячий был, а уж в ладошку тыкался, душонкой своей терся. Ну и забавные до чего конопушки у него, губошлепа. Соплей бы ему еще на обе щеки, х-хе... Гаденыш ласковый. В три недели у него уж и ушки колышками – раньше всех, хвост – спиралькой. И у миски первый, торопыга. А когда прихворнул, так глазенками, хоть и мутными еще, а уж норовил в самую глубь сердечную уставиться. И палец мне весь ужамкал до синюшности, когда Ладушка-то отошла... Вот ведь что значит: твоя собачка, кровная. Они ведь находят нас сами, так-то. А потому и отдай свою оставшуюся жизнь, не жмись... А я и не жмусь».

Так, собеседуя сам с собой, вышел к дубу. И обмер. Зияла на месте костистой и развесистой некогда кроны пустынь небесная в ошметках снегодувных. Половина расщепленной могучей рогатины покоилась в переломах и трещинах на земле. А другая – в ржавых заиндевелых подтеках гнили, едва держась на раздвоенном комле, оперлась тяжко на ель-соседку, согнув ее в три погибели.

Вот и надломилась долгая древесная жизнь. И закоченевшие медной чеканки листья сиротливо выглядывали из-под нападавшего снега. Они не отлетели по осени, видно, решив лечь вместе с материнской ветвью. И теперь она в причудливом изгибе копила мохнатые хлопья. Горбатый сугроб громоздился на дубовой развилине, намертво схватившейся с едва терпевшим еловым стволом.

А в недавние свидания верилось, что дуб еще пошумит против ветра. И как-то исподволь связывал стояние дерева со своим житьем-бытьем. И брезжила думка, что покамест богатырь помахивает зеленым флагом листвы, до той поры и он шаркать будет по лесным коврам. А вишь, как повидаться пришлось. Откачался, бедняга. И колыхнул нутро нежданный холодок. Превозмогая слабину, привалился лесовик к деревцу угодливому. А им оказался молодой дубок, что бился кверху рядом с поверженным исполином. Подивился человек, что лег покойный так, чтобы потомка своего не задеть и свет ему открыть. Словно в сознании до конца был.

Вдруг в чащиннике рявкнул Урман. Вскинулся заполошным голосом. Зачастил и осекся. И тут же хлесткий копытящий намет словно проломил заросли. Темно-серый ком щетины проскочил бы мимо, и не успел бы старик стащить с плеча курковку, не то что прицельно жахнуть... Но пока он суетился, взводя и выискивая удобный для выстрела промельк, Урман стремительно обогнал стронутого подсвинка и лоб в лоб остановил грозовым раскатом лая.

«Во мастак так мастак, – возликовал охотник мысленно. – Ты гляди, от лаза зверя отсек и на меня жмет, головастый...» Пока руки, помнившие дело, вершили свою скорую работу, мысль все-таки опережала ход событий, и приятно было услышать, как лай питомца по-соловьиному стал менять колена. С переливом пошел. На бесплатное представление вепреныш угодил. И щетина, вздыбленная на остистом отростке, вроде как и приглаживаться стала.

Во всяком случае в оба глаза дед видел мишень, а вот одним выцеливать намаялся. Заслезился, запотел стрелковый, как стеклышко на холодке. Протирай – не протирай... А портачить в стрельбе не любил. И еще на пару переступов сблизился. И мгновенно развернулся кабан на шум. Но тут же Урман метнулся к зверю, забасил, отвлек на себя в который уже раз. «А вприкуску так и не попробовал, одной глоткой опять взял. Значит, долго жить будет Урманко», – мелькнула утешительная мысль. И шатнувшись от отдачи, старик досадливо плюнул себе под ноги. Сплоховал. Знал, что не убойно ударила картечь. Затупленные дальнозоркостью глаза не нашли «стрижки» на взбитом насте. «Если Урманко голос не подаст через минуту-другую, то с меня литруху за промах». И снова почувствовал разом накатившую усталость. Услыхал, как болтается в опалой груди загнанное сердце.

Переломил ружье. Долго цеплял занемевшими пальцами папковую гильзу. От прицельной планки звонко отскакивала снежная крупа, которую и за ворот телогрейки щедро сыпала расшалившаяся непогода. Он поискал глазами пенек, где бы ноги унять. И тут сквозь снежную навесь пробился резкий, задористый голос Урмана.

– Во! Самородочек! – Аж скулы от растроганности заломило. – Платиновый ты мой! Удружил-то как задушевно, – запричитал старец на радостном всхлипе.

И жалко-то себя стало, что невольно подводит дружка-товарища, не поспевает. Каждый обледенелый сучок в штыковую идет и норовит навзничь опрокинуть. Но через слизь чувственную пробивалась укрепительная мысль, что псинка-то и впрямь мировая. «Остановил-таки!»

«Давай, спотыкач!» – гнал он себя, интуитивно забирая правее, чтобы сбросить со спины предательский ветер. И уже представлял, угадывал, где, в каком именно месте, сходятся два дуэлянта. Надо успеть! А уже и дыхание сбилось к черту от неровной трусцы. И захлебывался морозным воздухом, не успевая выталкивать его из груди. Но больше всего боялся нарваться на валежину и подшуметь. И так ведь чудом удерживает полуторагодовалый кобелишко вольного секачиного отпрыска.

И сейчас, за сотню метров до отстоя, он будто слова начал разбирать в голосе Урмана. «Спокойно», – словно говорил тот кабану. «Ты же втрое больше меня, чего тут бояться». А деду подсказывал: «Не шуми, как трактор. От речки, от речки заходи».

До странного умиротворяюще звучал лай, без всякой подобающей такому случаю угрозы. И в то же время ни одной нотки страха не проскальзывало. Пес словно увещевал подранка отдаться воле рока.

«Экстрасенсом бы наняться ему», – ухмылялся охотник, стараясь ступать строго под лай. А если попадал в паузу, пережимал подошвой наст или шаркал рукавом по ветке, тогда Урман забирал выше, «помехи» создавал. А когда хозяин, подобравшись на выстрел, стронул все же веприка своим медвежьим ходом, тут уж «артист» таким разгневанным басом запел, что держись.

И вроде что-то похожее на зверя затемнело меж стволами. Но точно не разобрать. А лай, заматеревший, осадистый, бил по перепонкам. Пес теперь явно волновался и агрессивничал. Видно, подсвинок был на срыве. Но старческие глаза сквозь рябящую пелену снегопада никак не могли высмотреть цель. И вдруг лай метнулся в сторону и тут же лавиной накатил прямо с противоположной стороны. И шатнулась крепь. И крутанувшийся на месте темный силуэт обрел контуры добычи. Да, Урман «показал» зверя, но и сам по горячности и малоопытности подставился под ствол.

Охотник опустил ружье. Да расскажи кому-нибудь, что вот он, девяностодвухлетний замшелый пень, в зимнем лесу подранка добирает... И ничего — не разрывается сердце, и кровяное давление не бьет обухом по темени, и ноги, слава Богу, держат. И собачка у него — сплав золота с платиной. А все же громкую точку ставить надо. И как только еще разок, подфартив хозяину, Урман ушел в сторону, пуля тут же легла по месту.

Ни слова, ни полслова не произнес старик над трофеем. Ничем не отвлек пса от наслаждения первой большой победой. Он дал ему право самому решать – окончена ли дуэль, а может быть, соперник по-прежнему смертельно опасен? С редким, затухающим лаем, переходящим в глухое рычание, Урман подобрался к поверженному зверю со стороны хвоста. Сделал проверочную хватку, убедившись, что бой действительно выигран. С удовлетворением покусав гачи, Урман потянулся вдоль туловища к пробитой лопатке. А на веприную чушку и смотреть не стал, являя врожденную осторожность.

– Спасибо тебе, лес, что не забываешь старика, – с этими словами добытчик перекрестился на просвет и, сев на валежинку, достал из мешка обшарпанный термосок.

Потягивая настой шиповника, стал прикидывать, какими силами и средствами добычу домой доставлять. Покачал головой, покряхтел. М-да... Потом поширкал «сталькой» по лезвию изрядно сточенного ножа. От внутренностей тушу облегчил. А пуда четыре в ней так и так осталось. Не по себе сук срубил. По горячему делу каких только дров на охоте ни наломаешь. Страсть она и есть страсть: холодному расчету не подвластна.

А смеркалось уже. Да и в глазах от долгого наклона при разделке темь осела. Спину тянуло. Такова уж доля меткого зверобоя:

попыхтеть потом приходится. Но с трофеем все же легче домой возвращаться, нежели с одними «убитыми» ногами. Как бы там ни было, а к теплу пора подаваться.

– Верст пять до деревеньки, слышь, чего говорю-то?

Он все нарезал да подбрасывал свежатинки Урманке.

– Да ты не стесняйся, наворачивай. Не каждый день – праздник.

Погладил дружка и ни с того ни с сего принялся виниться перед ним:

– Раньше-то я на горбу и не таких таскал. Отец твой, Туман, не даст соврать. А теперь, брат ты мой, носильщик из меня никудышный. Ты-то вон, молодец, одолел зверя. Ну, почавкай еще про запас, пооблизывайся, Урманушко.

Набивший брюхо работник разгреб лапами снег на почтительном расстоянии от добычи, покружился на месте и свернулся колечком. Подремывал с устатку, изредка вспыхивая на хозяина умными глазами: наверное, гордился им и, конечно, любил. А того через взмокшую одежду пробирал морозец, подгонял. И сунув в рюкзак целлофановый пакет с вырезкой и печенью, старик поднялся.

– Домой, Урман!

От речки пришлось лезть на угор. Разом выдохся. Привалился к березине. А лаечки-то нет. Посвистел. Подождал. Все без толку. Пришлось вернуться. И картина, что открылась ему, ввергла в замешательство. На такую порцию укоризны он не рассчитывал. Четвероногий тягач – к туше передом, а к хозяину задом – пер ее волоком. Отпыхивался, отхаркивался. И доходя в неистовстве до исступленного скулежа, опять впивался клыками и тащил против шерсти.

– Ты это мне совесть-то пришиваешь, Урманец? – конфузливо бормотал дед, взрезая нижнюю челюсть и крепя на кабаньей морде верную бечевочку.

Подналегли на пару. Всего-то ничего пробурлачили, и испеклись оба. Старому казалось, что сердечные удары раскачивали все его дряхлое тело. От виска к виску вломилась головная боль, словно скобой взяло. Но мужик от роду он был азартный. Лиха беда начало. И – впрягшись, обретал победный норов упираться до конца.

– Ну, взяли, напарничек! Сама пойдет...

Накряхтели еще пару саженей.

– Виноват я перед тобой, дружок, – сипел старина, остужая снегом лоб.

А Урман – рот до ушей, хоть лягушке пришей, – с надеждой и верой пялился в глаза. Его собачье достоинство подсказывало ему, что круче их сейчас в лесу никого нет. Что они вдвоем любому рога завяжут и клыки свернут. И не мог престарелый не подняться под таким воодушевляющим взглядом. Разобрало его. Загусарил. Где наша не пропадала!

– Красивую охоту сделали!.. Честь по чести.

Отделив от туши голову (все – полегче), прикопал ушастую в снег. Остальное втолкал в рюкзачину задними ногами кверху, чтобы при навьюченной поклаже они удобно легли на плечи. Испытанный прием. Но надо было еще этакую громаду себе на спину забросить. Без доброго пня тут не совладать. Ну, отхлебнул еще чайку на посошок. Термосок под валежнику закатил: лишний вес опять же. Долго канителился, пока взгромоздил ношу на подходящий выворотень. С подседа да с грехом пополам просунул руки в лямки.

Перегруженное сердце забарабанило с первых же шагов, забило тревогу. Набрякшие кровяные сосуды стянули череп тугим обручем. Но охотник упорно таранил ночной лес. И тот, как мог, поддерживал его ветками.

– Урман!

Что-то давно не вертелся под ногами главный закоперщик. Боясь потерять равновесие, дед оперся на полусогнутые колени. Отстоялся. И – в путь. Ружьишко то одну руку оттягивало, то другую. Все чаще появлялось желание повесить его на сук. Но он грозил кулачиной самому себе и продолжал вбивать в наст намокшие валенки. Забористый характер настегивал слабевшее тело. И первую версту он одолел. Но колени предательски подломились, и груз придавил его. Отлежался. Попробовал встать с рюкзаком. Не тут-то было. Но если сейчас сбросить трофей, то уж потом в лямки ни за что не влезть. Ну и ладно. Завтра как-нибудь... И вроде уже договорился со своей минутной слабостью, а тут Урманко объявился с жаркой улыбкой во всю свою белозубую пасть. Голову за ухо приволок. Стоит, хохочет и снег хватает. Весело ему. «Не по-хозяйски это, – говорит, – веприные чушки по лесу разбрасывать. Тут ведь и – холодец тебе и запечь можно. Да и непочтение к зверю, сам понимаешь...»

– Ну, ты, мужик платиновый! – восхитился старик, и зло взяло его на лежачее свое положение.

Кипел, громоздился на карачки, перешибая немощь крепким словцом. Дополз до молодого деревца. Сгибая его в дугу, поднялся. Навис, все равно что дуб разломившийся. Ружье зацепил палкой суковатой, подтянул. Голова раскалывалась. Кадык толкала тошнота, и болезненная слабость растворялась во всем теле. Но путь до дома сокращался. И главное, все – честь по чести. Не бросать же добычу. Не ломать же молодому ловцу смысл охоты. У точного выстрела – свое достоинство.

Мысли плавились. Пульсирующие виски, казалось, выталкивали глазные яблоки. И все труднее было высматривать прогалы в запорошенных елках. Он терял счет вынужденным поворотам. Кружил. И в конце концов понял: «компас» сломался. Огляделся и увидел, что снова вышел к дубовой развалине...

Небесный просвет еще больше раздвинулся на месте бывшей великанской кроны. Задавленная ель сгибалась все сильнее под растущим гнетом. А снегопад все высил и высил сугроб на перехлесте двух деревьев: павшего и живого. Так лось, намертво сцепившись рогами с соперником, ломает ему позвоночник, и сам обрекает себя на долгую и мучительную погибель в сохатом капкане.

И тут, как живая, хрястнула еловая плоть. И с тяжким вздохом обрушились обнявшиеся стволы в клубах белого взрыва.

– Господи! – перекрестился старик, ощутив, как дрогнула под ним земная твердь. Урман, поджав хвост, метнулся в ноги и едва не сбил обескураженного хозяина.

– Не робей, это еще не по наши души. У каждого своя ноша и свой час.

Сжав зубы, спрямил путь и вышел к вырубке. Хотя не любил он эти «залысины». Не жаловал лесорубов. И всегда знал, что деревья падают, как люди... Но так было короче – через пень-колоду и колдобины, оставленные трелевщиками. Ноги путались в прутьях. И всякая преграждавшая путь валежина представлялась ловушкой. С каждым шагом ногам все труднее было находить надежную опору. Слепнущие глаза сами искали место для отдыха. Но он слышал за спиной порывистое дыхание Урмана и не хотел сдаваться. Ему хотелось поймать одобрительный взгляд лайки. И слова вертелись на языке самые теплые. Да что слова? Собачке нужен тон, настроение – вот что она ловит на лету. А лямки уже, наверное, стерли кожу на ключицах. Гудевшей голове не хватало кислорода, который жадно пожирали работавшие ноги. Но вдруг ломота в висках стала гаснуть, спадать вниз, к щекам, опустилась в желваки. Шея словно лопнула. Голова свесилась. И с небывалой легкостью он шагнул на груду сучьев.

Лямки отпустили. Стало легко. Беспокоил только ворон, нарезавший круги... Но ведь сейчас ночь? А ворон черным крестом все вис над белой вырубкой... Сколько длился этот сбой в сознании, старик не ведал. Он очнулся от прикосновения жаркого липучего языка. Урман вылизывал смерзшиеся ресницы и испуганно скулил.

– Я тебе обещал в лес сбегать, платиновый мой?.. Ну... Не плачь... Живи, Урман...

От родного голоса пес радостно вскинулся, припал на передние лапы и по-щенячьи захватил в теплую пасть большой палец, холодный и недвижный, будто не живой. И чему-то благостно улыбнулся старина напоследок. Может быть, тому, что жизнь и охота закончились в одно время.

Леонид Корнилов "Охота и рыбалка" №7(63) от 01.07.2008

[ольга34]

 Владимир, а давайте соединим 2 темы.  Мою и Вашу, надо было с самого начала  " Рассказы о лайках" сюда добавить. 

[Гость Панкор]

 Владимир, а давайте соединим 2 темы.  Мою и Вашу, надо было с самого начала  " Рассказы о лайках" сюда добавить. 

Нет, Ольга, нежелательно объединять. Темы будут слишком объёмные, и потом, я подбираю в основном тематические охотничьи рассказы на медведя. Нет ничего плохого, что будет созданно много тем.

[ольга34]

Ну ладно. Пойду ещё чё-нить поищу в "сетях"